Сборник материалов, посвященный Мсти­славу Анатольевичу Смирнову [1], — серьезная, требующая неспешного и вдумчивого чтения книга. Ее страницы повествуют о трудах и днях человека солидного, заслуженного, занимавшего значительные в музыкальном мире посты, облеченного научными степенями и почетными званиями, удостоенного правительственных наград. Перед читателем эпизод за эпизодом проходит жизнь профессионального музыканта, много повидавшего и о многом размышлявшего, немало сделавшего, судьба которого на протяжении более чем полувека была неразрывно связана с Московской консерваторией периода ее чуть ли не наивысшего творческого расцвета. Сюда после Великой Отечественной войны, ставшей хотя и краткой, но незабываемой частью его биографии, Смирнов пришел к своим легендарным наставникам — В. В. Нечае­ву и Г. Г. Нейгаузу. Здесь он впоследствии воз­главил кафедру концертмейстерского мастер­ства, был деканом фортепианного факульте­та и проректором по научной работе, ученым секретарем и председателем совета по защите диссертаций. В стенах консерватории проходила его повседневная педагогическая и административная работа: общение с учениками, организация нового подразделения — Проблемной научно-исследовательской лабо­ратории музыки и музыкального образования. Поэтому вполне закономерно, что рецензируемая книга вышла в научно-издатель­ском центре «Московская консерватория» под грифом Проблемной научно-исследовательской лаборатории, а ответственным редактором объемного фолианта стал профессор А. М. Меркулов, некогда защитивший диссертацию под руководством М. А. Смирнова.

Илл. 1. Обложка издания «Мстислав Анатольевич Смирнов:
Статьи. Воспоминания. Дневники» [1]
Fig. 1. “Mstislav Anatolievich Smirnov:
Articles. Memories. Diaries,” cover [1]

М. А. Смирнов словно бы символизирует тот знаменательный этап истории прослав­лен­ного вуза (а шире — отечественной музыкаль­ной культуры), который с полным правом мож­но назвать советским. Это пора бесспорно выдающихся достижений в искусстве, как композиторском, так и исполнительском. Но это также время, когда все стороны жизни, в том числе и художественной, в той или иной сте­пени были подвержены идеологическому контролю, находились под пятой официальных догматических установлений. Хотя к концу XX столетия их карающий потенци­ал постепенно терял свою беспощадную непреклонность, тем не менее и в годы так называемого застоя, и после распада СССР оставалась вполне актуальной ленинская фраза: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя».

М. А. Смирнов, несомненно, «жил в обществе», был и осознавал себя его активной частью — об этом свидетельствует даже структура рассматриваемой книги, организованной по принципу «от общего к частному», в виде концентрически сходящихся кругов. Объемный портрет музыканта и ученого создается у читателя не сразу, а в результате постепенного приближения к объекту внимания, при сопоставлении различных точек зрения. «Взгляд социума» — коллег и учеников — сменяется «взглядом родных и близких», и лишь потом, через статьи, заметки и дневниковые записи мы приходим к «взгляду Смирнова» на самого себя и на окружающий мир.

«Внешний круг» открывает «официальная часть», воссоздающая атмосферу юбилейных чествований музыканта, где с поздравительными речами выступали такие выдающиеся деятели отечественной культуры, как И. С. Козловский, В. К. Мержанов, С. Л. Доренский, З. Л. Соткилава. Среди здравиц разной степени теплоты и искренности особенно запомнилась прозвучавшая в слове Виктора Карповича Мержанова емкая фраза — «честная сила (курсив мой. — Б. Б.)» [1, 12]. Она настолько верно отражает впечатление от всего тома, что возникла настоятельная потребность вынести это определение в заголовок предлагаемых размышлений по его прочтении.

Следующий «круг» образуют материалы, посвященные исполнительской, научной и композиторской деятельности Смирнова, как публиковавшиеся ранее, так и напи­санные специально для этого сборника. В силу ряда причин пианистический талант Мстисла­ва Анатольевича остался не вполне реализованным. Тем не менее по воспоминаниям именитых концертантов, «он все мог легко сыграть» (Н. Л. Луганский [1, 93]), а его исполнительская манера дала основания С. Л. До­ренскому назвать пианиста «одним из последних музыкантов-романтиков» [1, 78]. Смирнов был превосходным аккомпаниато­ром, вокалистам «с ним было интересно ра­ботать» [1, 73]. Он, по словам Д. Е. Рацера, в со­вершенстве познал «науку фортепианного аккомпанемента», которую успешно передавал многочисленным ученикам [1, 73, 128].

Научная деятельность Смирнова стала заметным явлением в отечественном музыко­знании. Поэтому, думается, знакомство с опуб­ликованными в книге рецензиями на основ­ные работы ученого окажется небеспо­лезным для потенциальных читателей и привлечет их к трудам Мстислава Анатольевича. В отзывах дается обзор его магистральных идей, приводятся впечатляющие характеристики и интригующие цитаты, что позволяет получить представление о научных приоритетах исследователя, напряженно размышлявшего о закономерностях воплощения эмоциональ­ной жизни человека в искусстве звуков, вы­двинувшего и обосновавшего гипотезу об им­манентном комплексе психологических стремлений, свойственных русскому этно­су, формирующих особый духовный мир рус­ской музыки, определяющих ее глубинное свое­образие. Как отмечают рецензенты (В. П. Чи­наев, Е. К. Кулова), предложенный Смирновым метод «открывает новые возможности в изучении национальной специфики искусства разных народов, в постижении художественных принципов исторических и современных музыкально-творческих стилей» [1, 31]. В статьях Г. М. Цыпина и В. В. Задерацкого содержательный анализ монографий Смирнова сопровождается теплыми воспоминаниями об их авторе. Л. Е. Гаккель дополняет коллективный портрет своими впечатле­ния­ми о Смирнове — находчивом диссертанте, требовательном научном руководителе и тактичном оппоненте. Обобщающую характеристику композиторского наследия Смирнова в свете его собственной концепции «психологических импульсов», питаю­щих музыкальные образы, представляет И. А. Не­мировская.

Воспоминания коллег, учеников и друзей, собранные в следующем «круге», неравноценны как по степени информативности, так и по литературным достоинствам. Искренний, простодушный рассказ С. Л. Доренского, ностальгическое повествование Е. Б. Долинской, остроумные зарисовки М. Г. Оленева, психологически тонкий очерк А. Ю. Луковникова, живые «брюссельские хроники» М. С. Петухова соседствуют с краткими заметками формального характера, из которых явствует, что «мемуарист» был некогда знаком со Смирновым или в свою бытность студентом не ходил на его уроки. Лейтмотивом раздела становится констатация высоких человеческих качеств Мстислава Анатольевича. В памяти знавших его людей он остался «представителем духовной элиты нашего общества», «человеком на своем месте», «душой консерватории», «учителем с большой буквы», «образцом преданности делу» [1, 65, 71, 82, 134, 139]. «Взгляд родных и близких» вносит новые выразительные детали в создающийся образ: это приверженность семей­ным ценностям, любовь к природе, путешествиям и домашним животным, обширный круг чтения, в котором центральное место занимает русская классика.

Смирнова отличали незлобивый юмор и самоирония — верные приметы высокого интеллекта. О себе он говорил: «Я принадлежу к счастливой породе людей (точнее, ее разновидности — prorecturum vulgaris), о которых пишут только либо в дни юбилея, либо в связи с завершением их земного пребывания»1 [1, 185]. Он мог запросто сбавить пафос интервьюера, который определил его возраст как «точку золотого сечения» жизни, словами: «Вы правы, сечения-то полно» [1, 200]. Или завершить отзыв официального оппонента нестандартным резюме: «Представленное исследование по своей значимости, оригинальности, научной новизне, наконец, по обилию таинственных схем и загадочных цифровых обозначений вполне отвечает требованиям ВАК к докторским диссертациям» [1, 291]. Мстислав Анатольевич любил повторять изречение А. Шопенгауэра: «Человек отличается от свиньи тем, что иногда он поднимает голову и смотрит на небо» [1, 173]. Таким «небом» — абсолютом, в присутствии которого уже не уместна ирония, — для него было искусство. Музыке он служил всеми доступными ему способами.

Так в перекрестке мнений оживает образ человека достойного, любящего свое дело и болеющего за него, живущего в ладу с обществом и со своей совестью, осознающего зависимость от социума и умеющего ее «оптимизировать» — по большей части успешно. Оставаясь верным критериям профессионализма, Смирнов тем не менее органично «вписывался» в сложившуюся социальную структуру: руководил месткомом, работая в Московском музыкальном училище имени М. М. Ипполитова-Иванова; исполнял обязанности секретаря партбюро фортепианного факультета Московской консерватории и заместителя председателя комитета народного контроля. Внешние вехи его карьерного роста стандартны для благополучного работника советской высшей школы: к сорока одному году — кандидатская диссертация и доцентура, к пятидесяти — профессура, докторская степень — к шестидесяти. Он был вхож в министерские круги и по формальным признакам принадлежал к так называемой номенклатуре, пользовавшейся определенными привилегиями. (Чего стоит его вполне «номенклатурный автопробег» по странам Европы, совершенный в 1963 году и по тем временам доступный весьма немногим!) Но все-таки это была, как заметил один мемуарист, «номенклатура с человеческим лицом» [1, 73], не ищущая во что бы то ни стало выгоды в первую очередь для себя. Мировоззрение и даже стиль жизни Смирнова (вспомним хотя бы его юмор, пристрастие к «походной романтике») представляются во многом типичными для поколения так называемых шестидесятников, или, как их еще определяли, «детей XX съезда». Образ мыслей этой генерации предельно ясно выразил Б. Окуджава: «Мы — дети своего времени, и судить нас надо по его законам и меркам. Большинство из нас не было революционерами, не собиралось коммунистический режим уничтожать. Я, например, даже подумать не мог, что это возможно. Задача была очеловечить его» [2, 11]. Примером для Смирнова всегда оставался его отец — выдающийся ученый, академик, многолетний руководитель Института психологии АПН РСФСР Анато­лий Александрович Смирнов, всю жизнь посвятивший науке. Именно он в суровый 1942 год сказал своему сыну: «Большинство твоих сверстников уже в армии. Тебе надо идти в военкомат и призываться» [1, 222]. В судьбоносные моменты жизни поступки таких людей определялись не эгоистическими мотивами, а исключительно категорией долженствования. Такие же благородные побуждения направляли многогранную деятельность Мстислава Анатольевича.

«Времена не выбирают», — меланхолически произнес поэт. Смирнов с пользой для страны и для любимого искусства жил в этих «предлагаемых обстоятельствах», по мере своих «честных сил» преодолевал их теневые стороны и стремился к добру. Кому-то может показаться, что это модус поведения типичного конформиста. Насколько ошибочно подобное мнение, станет ясно, когда все решительно поменяется — время, а вместе с ним и страна. Мстислав Анатольевич в роковую «эпоху перемен» не прогнулся ей в угоду. Общественный климат пресловутых «лихих девяностых» оказался для него, истинного «шестидесятника» по мировосприятию и убеждениям, во многом неприемлемым. Его критический взгляд на изменившиеся обстоятельства в полной мере выявляется в интервью и выступлениях тех лет. В плане-­конспекте речи, произнесенной в Малом зале консерватории по случаю начала нового (1994/1995) учебного года читаем горестные строки: «Мы не заметили, как нас, как и всю страну, купили. Говорят, в самое ближайшее время 4–5% населения будет владеть 90% богатств, заводов, земель и т. д. Дело идет полным ходом, “процесс идет”, и я думаю, у нашего уважаемого Президента Ельцина сейчас во время визита в США и Англию будет полная возможность отчитаться о проделанной “работе”. “Братская помощь” наших зарубежных “друзей” обеспечена» [1, 283]. Человека, произнесшего эти слова, трудно заподозрить в хроническом конформизме.

Илл. 2. С. Кондаков, М. Смирнов и Л. Шехова в консерваторском классе, 1990-е годы
Fig. 2. S. Kondakov, M. Smirnov and L. Shekhova at the conservatory classroom, 1990s
Фото из архива М. М. Смирновой

С тревогой Смирнов наблюдал, как «стре­мительно прогрессирует ожесточение людей, переход большей части населения в первобытно-животное состояние <…>» [1, 298]. Альтернативу «социальному одичанию» он усматривал в верности вечным моральным принципам. Его искренне волновала судьба искусства, ставшего отражением смутного времени. Он чувствовал, насколько бесплоден идеологический вакуум, — ибо когда «нет новой великой жизненной огненно-манящей Идеи — нет и нового искусства» [1, 229]. Он видел неутешительные метаморфозы и стремительную коммерциализацию в музыкальном мире, предчувствовал неминуемый вал, как он говорил, «бизнес-опер, рэкет-симфоний, олигарх-квартетов». Его тревожила потеря эстетических ориентиров, нивелировка национальной самобытности, «проникновение иностранного музыкального “капитала”» [1, 421]. Последнее обстоятельство переживалось Смирновым особенно болезненно — ведь, по его глубокому убеждению, «не ставя вопрос о национальной самобытности, трудно понять истинную природу художественного творчества в ее исторической перспективе» [1, 325]. В радикальной смене эстетических предпочтений профессионального композиторского сообщества его настораживала безудержная экспансия некогда подавляемых «авангардных» направлений. В дневнике он горячо, с нескрываемым раздражением клеймит появление группировок, определяемых им как музыкальные мафии: «<…> мафия Шнитке, мафия Щедрина, мафия Денисова и т. д. со всем аппаратом пропаганды, утверждения и подавления непринимающих их, “инакомыслящих”» [1, 542]. С ядовитой иронией описывает манипуляции С. А. Губайдулиной с обожаемым им роялем: «Губайдулина “препарировала”, щипала струны, рояль — “новая” музыка демонстрировалась всесторонне и пустозвонно: “звучало” все, кроме фортепианного звука. Все самые сильные, привлекательные стороны роя­ля, его “душа”, его неповторимое обаяние, тембр — все отметалось, все отбрасывалось» [1, 446]. Сектантская нетерпимость апологетов авангарда напоминала ему ситуацию 1948 года, «лишь с обратным знаком». Его сим­патии находились целиком на стороне почвенного, традиционного по выразитель­ным средствам искусства, которое, как он считал, должно возродиться, потому что «уста­ревают не средства, а их использование» [1, 295].

На склоне лет Смирнов, размышляя о музыке, все больше пытался приблизиться к ее глубинной сути, избавиться от каких-либо тенденциозных «цеховых» установок. В его черновых записях читатель может обнаружить строки, казалось бы, парадоксальные для ученого, призванного идти по пути рацио­нального познания окружающих явлений: «А если музыку ощутить не по “полочкам” (жанрам, стилям, национальным школам), а как единый океан всеобщего, как “широкобезохватное” течение чувств, идей, мыслей: “животом”, нутром. Не думая! Не анализируя! “От фонаря”!» [1, 527]. Так постепенно оформлялся его своеобразный стихийно-феноменологический метод, в котором главным становится индивидуальный эмоциональный отклик, стремление, во что бы то ни стало, непредвзято услышать музыку, а не «разъять, как труп». Его эстетическое чувство отторгает художественные системы, лишенные национального своеобразия, нацеленные преимущественно на поиск необычных приемов, которые дают обильную пищу, как он говорил, для «теорий теоретиков». Ему претит корпоративная узость музыковедческой мыс­ли, самодовольное и самодостаточное теоретизирование, когда «анализируют ноты, запись, но не звучание, не результат, а средства» [1, 556]. Художественная сущность музыкального произведения, которую он стремится постичь, оказывается невыразимой при помощи традиционного терминологического аппарата. Готовя к изданию монографию «Эмоциональный мир музыки» [3], он ставит перед собой цель: «Ни под каким видом не допустить, чтобы мою книгу редакторша перефразировала музыковедческим языком, зашифровала в общих (обобщающих) словах казенно, стандартно, терминологическим образом» [1, 470]. Поэтому проза Смирнова (а его работы право­мерно определить именно этим словом) принципиально эссеистична, эмоциональна, полемична. Это сугубо личное, искреннее слово о музыке, не претендующее на роль истины в последней инстанции, но направляе­мое желанием дойти «до оснований, до корней, до сердцевины».

Таким же неподдельным чувством напол­нены многие страницы рассматриваемого сборника. Авторы и редакторы статей, заме­ток и воспоминаний отдают здесь свою посильную дань светлой памяти замечатель­ного человека и ученого — Мстислава Анатольевича Смирнова. Они следуют его заповеди: «Помнить своих учителей, руководителей, друзей — значит концентрировать, накапливать, обновлять в себе силы <…>» [1, 572]. Соб­ранные воедино разнородные материалы этой книги становятся и для читателя источником силы, добавлю: «Честной силы».

Список источников

1. Мстислав Анатольевич Смирнов : Статьи. Воспоминания. Дневники / ред.-сост. А. М. Меркулов (отв. ред.), В. Н. Никитина. М. : Научно-издательский центр «Московская консерватория», 2020. 608 с.
2. Николаев А. Булат Окуджава[: «]Мы больны, мечемся в бреду[»] [интервью] // Столица. 1992. № 24 (июнь). С. 11–12.
3. Смирнов М. А. Эмоциональный мир музыки. М. : Му­зыка, 1990. 320 с.