Ровесница победы в Великой Отечественной войне — Казанская государственная консерватория имени Н. Г. Жиганова отмечает 75-летний юбилей. В 1988 году ведущий музыкальный вуз Татарстана возглавил пианист и органист, ныне народный артист России, профессор Рубин Абдуллин. О том, как консерватория развивалась все эти годы и что необходимо вузу сегодня — Рубин Кабирович рассказал Юрию Карпову и Александре Нагорновой.

— Как вам видятся сейчас в ретроспективе более чем три десятка лет во главе вуза?

— Девяностые годы — очень тяжелое время, которое можно обозначить коротко: необходимо было выживать. Кажется, в 1993 году перестали платить зарплату, и мы сразу это почувствовали. Прекрасно помню, как в связи с этим собрался ученый совет консерватории, на котором старейший профессор Семён Абрамович Казачков встал и сказал, что мы ходим сюда не за деньгами, а по призванию, ведь музыка — это смысл нашей жизни. Казачков предложил всем профессорам поделиться зарплатой с молодыми педагогами, которым пришлось особенно трудно: люди начали искать на стороне работу, любую, которая приносит деньги, — элементарная необходимость в хлебе насущном диктовала этот образ жизни.

Музыканты — очень чуткий народ. Начиная с 1991 года — а это был всего лишь третий мой год на посту ректора, и опыт работы в таких трудных условиях у меня отсутствовал, — спасало то, что коллектив, который меня воспитал и доверил ректорские полномочия, просто не дал бы мне ошибиться. Старшее поколение профессоров внимательно относилось ко всему, что происходило в консерватории, — они стремились сохранить Казанскую консерваторию как центр культуры и системы образования.

Тогда еще пропагандировали настоящее музыкальное искусство, подлинную культуру. Сейчас, к сожалению, идет отчаянная беззастенчивая пропаганда субкультур.

— С чем это связано? Вопрос исключительно денег?

— Полагаю, что многие этого не осознают, но с переходом нашего государства к рыночной экономике условия действительно стал диктовать рынок. Есть спрос — есть предложение. Но если идти по этому пути, все превращается в товар. Поговорите со студентами любого российского вуза: большинству свойственны прагматизм, установка на извлечение прибыли — сколько я буду получать после института, где работать, на какой машине ездить, в какой квартире жить? Неслучайно в недавнем прошлом были популярны экономисты, юристы и менеджеры. Мы видим, как меняется кадровый состав Министерства культуры, в котором музыкантов становится все меньше. Настанет момент, когда их совсем не будет. Но ведь управлять можно только тем, что хорошо знаешь, иначе это управление превращается либо в понукание, либо в систему схоластического «мониторинга».

— Есть ли что-то положительное в сегодняшней системе?

— Конечно, возможностей стало больше. До начала 1990-х было проблемой выехать за рубеж, выступить, поучаствовать в конкурсе, а сейчас такие поездки случаются чуть ли не каждую неделю. Это, безусловно, положительное явление, но оно же породило нездоровую «конкурсоманию». Такого количества конкурсов никогда не было.

— Вопрос, конечно, в их качестве.

— Именно. Я помню Всероссийский конкурс в Кисловодске в начале 1990-х, на котором еще студентом играл Женя Михайлов (заслуженный артист России, профессор Казанской консерва­тории. — Ю. К., А. Н.). Сергей Леонидович Доренский, будучи председателем жюри, сказал: «Наш конкурс, конечно, очень важный в преддверии отбора к конкурсу Чайковского. Но вы знаете, сколько сейчас конкурсов? Каждый день в году проходит по три международных конкурса только пианистов!» Сегодня любая музыкальная школа или «независимое творческое объединение» без стеснения объявляют о проведении международного конкурса.

— Возможно, это связано с тем, что сейчас от педагога, претендующего на следую­щую карьерную ступень, требуют «иметь в активе» определенное число воспитанных им лауреатов?

— Да, побудительным мотивом отчасти становится это, и еще — родительский менталитет. Родители считают своих детей самыми талантливыми, неповторимыми — это правильно, это очень мощный двигатель для роста юного музыканта, но так же важно, чтобы обучением и развитием занимались педагоги, которые осознают сложность и глубину природного дарования каждого. Нужно, чтобы человек стал профессионалом, не потеряв свою индивидуальность. По сути, этим и занимается консерватория — личностным становлением каждого музыканта.

Однако и здесь возникают сложности — до недавнего прошлого это встречалось только в столицах, а теперь и у нас. Человек окончил консерваторию, кафедра его рекомендовала для дальнейшего обучения, он поступил в магистратуру или ассистентуру-ста­жировку, и тут ему выпадает счастливый билет: его приглашают на работу в профессиональный оркестр, в котором средняя зарплата больше его стипендии в десять раз, — и он теряет мотивацию к учебе. Я был вынужден однажды отчислить одного из таких студентов — после третьего академического отпуска. Михаил Ханонович Гантварг (ректор Санкт-Петербургской консерватории с 2011 по 2015 год. — Ю. К., А. Н.) рассказывал то же самое: студент поступает на первый курс, при этом его сразу берут в оркестр Мариинского театра, и больше он просто не может учиться. Он чихать хотел на своего профессора, потому что его зарплата в два или три раза выше, чем у этого самого профессора. Увы, и это — рыночные условия, в которых мы работаем.

— Возникает вопрос об этичности тех руководителей, которые берут на работу первокурсников.

— Они следуют прежде всего интересам своего дела. Любой руководитель хочет получить талантливого музыканта, и если считает, что студент уже вполне пригоден... Мотивация простая: разве я отнял? Он сам ушел от вас и пришел ко мне, значит, здесь интереснее. Хотя молодого музыканта явно прельстили деньги и престиж. Такая получается этика — с затуманенными линзами. Конечно, в жертву приносится и многовековая традиция обучения, связь «учитель — ученик».

Идеальное строение любой кафедры — когда есть четыре поколения. В живом общении передается информация, педагогическая, исполнительская традиции, которые невозможно просто изложить в книге, — а ведь консерватория на три четверти и состоит из музыкантов-исполнителей. Правда, отчитываемся по мониторингу мы как научное учреждение — в этом тоже есть определенная казуистика…

— Раз уж речь зашла о мониторингах и отчетах… За годы руководства вы застали и советское время, и сложный перестроечный период, и переход к болонской системе. На ваш взгляд, какая модель наиболее эффективна сегодня?

— Прежде чем принять болонскую систему, мы  долго сомневались и дискутировали. Сосуществование двух моделей дает больше возможностей и маневров — каждому человеку может найтись место. Если он перестал развиваться как исполнитель, то имеет шанс направить свои стопы в педагогику, звукорежиссуру, музыкальную журналистику, менедж­мент. Хотя оркестровая партитура в первую очередь требует от нас воспитания музыкантов-исполнителей. В приемной кампании я требую, чтобы каждая строчка партитурного листа была заполнена. В результате с гордостью могу сказать, что у нас сейчас три симфонических оркестра, два духовых оркестра, оперная студия… Очень долго я добивался, чтобы эта сложная структура начала функционировать. Думаю, что ее будущее — музыкально-театральный факультет. У нас есть музыкальный театр, и нам будут нужны новые специальности: музыкальная режиссура, сценография, а также все атрибуты театрального действия, потому что без оперы, как и без балета, музыкальное искусство будет неполным.

— В 1992 году в одном из интервью вы сравнили бюджет консерватории со стоимостью танка. Бюджет консерватории был меньше…

— Сейчас, наверное, разница еще больше: едва ли мы и на бронетранспортер потянем.

— Тогда консерватория помещалась в одном корпусе, и вы мечтали открыть второй, чтобы консерватория могла вздохнуть. Сегодня у нас полностью оборудованные четыре корпуса, достраивается общежитие; все наши гости смотрят с восхищением на то, чем располагает Казанская консерватория. О чем вы мечтаете?

— Кроме необходимости полноценной театральной сцены, у нас еще недостаточно условий для современной библиотеки с соответствующим читальным залом. Приобщение к чтению, к книге я считаю основным инструментом воздействия на человека не только с точки зрения образования, но и с точки зрения поля культуры — чтобы он много видел и знал. И здесь наш главный соперник — компьютер. Многие пользуются им как чашей с любимым лакомством и не могут оторваться. Когда компьютер применяется как инструмент для получения информации — да, он незаменим. Но когда он начинает диктовать образ жизни… Для творческого человека это погибель. Он потеряет свою природу, и от этого пострадает его индивидуальность. Может быть, для науки компьютер — более важный инструмент. Но сама способность мыслить — это свойство не машины, а человека.

— Одна из позиций молодого поколения такова: зачем читать? К чему эти четыре тома «Войны и мира», если можно просмотреть одностраничный дайджест? Настолько ли важна литература для музыканта?

— Есть гениальное высказывание, не помню чье: культура — это то, что остается после того, как книга прочитана и картина увидена («Культура — это то, что остается, когда все остальное забыто», — Эдуард Эррио, автор книги «Жизнь Бетховена». — Прим. ред.). Искусство должно быть впитано, прочувствовано и… забыто — тогда остается культура, самый плодородный слой, который оказывает влияние на сознание.

Я всегда задумываюсь, когда человек говорит: «Я вчера смотрел оперу». Он воспринимал звучание оркестра как сопровождение! Слушатель же — это особая категория, у него работает воображение. То же самое с книгой. Когда мы читаем Робинзона Крузо, мы ощущаем запах шкур диких зверей, мы знаем, насколько холодна вода, насколько горячи угли в костре, — благодаря пробуждаю­щемуся воображению. Великие произведения тем и отличаются, что прикасаются к нашему восприятию. Недавно я слушал концерт из зала Чайковского, сочинение известного автора. Чего там только не было: тройной состав, электрогитары, три хора… — вагнеровские масштабы! Но закрыл глаза — и звуковая картина не впечатляет и ничего не дает.

— Что еще кроме библиотеки нужно консерватории сегодня?

— Нам не хватает спортивного комплекса. Музыканты редко получают возможность двигаться и оставаться физически здоровыми. В идеале — нужны музыкальные мастерские, чтобы все инструменты держать в порядке. Соответственно, должна быть коллекция хороших инструментов. Видите, сколько всего еще можно построить!

— Сейчас все больше встречается объявлений: отдам пианино бесплатно. Это последствие той моды, когда пианино стояло в доме как показатель достатка?

— Это утрата мечты целого поколения. Те, кто родились в прошлом веке, и те, чьи дети сейчас работают в вузах, театрах, мечтали о музыке, поэзии и живописи. А пианино в доме существовало как провокация культурной среды. Я знаю несколько семей в Казани, где культивировались музыкальные вечера. Люди собирались, чтобы послушать друг друга: кто-то играл, кто-то пел, кто-то читал стихи. Это потребность в культуре. А когда сегодня инструмент просто занимает место, конечно, кроме раздражения, он ничего не вызывает. Техника или даже технократия, которая позволяет нажатием кнопки, не вставая с дивана, включить трансляцию из Карнеги-холла, — тоже провокация, хотя мы с вами понимаем, какая несравнимая разница между живым звучанием симфонического оркестра и его электронным «слепком». Я с ужасом думаю о том, что концертная практика может потерпеть урон от того, что есть возможность сидеть дома, тыкать в кнопки и получать субпродукт.

— Но все-таки, если мы говорим о Золотом зале Венской филармонии или о Карнеги-холле — для кого-то это единственная возможность попасть туда.

— Это сродни замороженным продуктам. Они в общем-то ничего, но свежие-то лучше! Если ягоды свежие, прямо с куста — они имеют другой вкус, аромат и другую витаминную составляющую. А эти «субпродукты» я так и называю — консервы. Они очень быстро приходят в разряд неупотребимых.

Когда обсуждалась идея строительства нового концертного зала в Казани, вы­ска­зы­вались самые разные предложения: огромный центр на пять тысяч мест, зал-транс­фор­мер… У всех этих вариантов есть особенность: они могут работать только с электронной акустикой, иначе никто ничего не услышит и не увидит. Акустический зал и зре­лищный зал — это не одно и то же.

Когда Назиб Жиганов в конце 1960-х выступил с инициативой построить актовый зал консерватории, одной из его задач было создание именно акустической концертной площадки, достойной Казани — большого города, в котором есть университет, консерватория, оркестр, филармония… Когда в 1994 году мы начинали реконструкцию актового зала, то тоже думали прежде всего о создании акустически безупречной площадки мирового уровня, где можно музи­цировать естественно. Вне такого зала, без стабильного ежедневного репетирования в хорошей акустике воспитать профессионального музыканта практически невозможно.

— В Казань приезжали великие: Ойстрах, Гилельс, Рихтер, Ростропович, — они все играли в актовом зале консерватории. Тогда общаться с мировыми звездами было проще, чем сегодня?

— Товарная реформа сделала какие-то процессы невозможными из-за их стоимости и породила неравенство. Простой любитель музыки не может попасть на концерт всемирно известного музыканта — ему это не по карману, цена билета равна стоимости недель­ного пропитания его семьи. Это расслоение общества представляет серьезную угрозу. Ведь что уникального в музыкальном искусстве? В концертном зале я испытываю одну эмоцию, вы — другую, но из этого и состоит слушательская атмосфера, энергия бежит по рядам как ток! Она заразительна, она сближает людей, они безотчетно ей повинуются.

— Есть мнение, что железный занавес был хорош тем, что мы имели возможность услышать тех же Ойстраха или Ростроповича, потому что их не выпускали из страны. Сегодня музыканты, конечно, предпочтут выступление за рубежом. Повлиял ли как-то этот фактор или просто время великих прошло?

— Великие еще есть, я надеюсь. Конечно, такой букет, как в 1970–1980-е годы, мы вряд ли увидим, именно в силу того же рыночного механизма: выгоднее съездить туда, чем здесь толочь воду в ступе... Важнейшим в данном случае я считаю вопрос реформирования образования. У нас реформы идут одна за другой, то и дело принимаем новые стандарты. А кто-нибудь позаботился о том, чтобы посчитать, что принесла конкретная реформа? Или надо ждать 50 лет? Тогда кто будет отвечать за эту реформу? Авторы получат свои гонорары и отправятся в поездку за рубеж, из которой могут и не вернуться. А здесь останутся дети, по которым ударит эта реформа.

— Можно ли говорить о том, что в оте­чественном музыкальном искусстве был золотой период? Или он впереди?

— За золотой период надо бороться, к не­му надо идти, его надо добиваться. А добиться можно только мощным сообществом, связью между консерваториями. У нас был когда-то совет ректоров российских консерваторий, на который с удовольствием приезжали коллеги из Беларуси, Казахстана, Грузии. Я был участником концерта к 150-летнему юбилею Московской консерватории, где играли выпускники — все ныне ректоры, — как раз выпускники того самого золотого периода Московской консерватории. .

— А у Казанской консерватории такой пе­риод был? Или мы должны к нему прийти?

— Я думаю, это можно будет оценить, когда пройдет еще лет 20–30. То, что происходит в музыкальной школе сегодня — это наше завтра. Возможно, нынешних детей мы не сможем принимать, потому что многие из них учатся по общеразвивающей программе. Сберечь предпрофессиональные программы жизненно необходимо — уже сегодня му­зыкальные училища испытывают недостаток в поступающих по многим специальностям. С этой точки зрения вклад в строительство нашей школы-десятилетки, укрепление ее материальной базы — ключевая задача, такая же стратегически важная, как строительство дома студентов. Ведь не секрет, что многие абитуриенты, поступающие к нам (в том числе и из-за рубежа), прежде всего смотрят, какие у нас условия — где и как живем, чем питаемся. Видите, сколько стоит свобода творчества!..

— Недавно исполнилось 20 лет кафедре органа, клавесина и арфы Казанской консерватории. Сейчас органов стало больше, но все-таки для многих этот инструмент — до сих пор экзотика. Ваш взгляд как органиста с колоссальным опытом, участника инаугурации практически всех новых инструментов в нашей стране: как обстоят дела сегодня в органном деле в России?

— Если мы откроем книгу моего учителя Леонида Исааковича Ройзмана «Орган в истории русской музыкальной культуры», то найдем любопытные исторические факты: царь Алексей Михайлович подарил орган вместе с музыкантами персидскому шаху Аббасу II; на фреске храма Софии в Киеве изображены скоморохи с разными музыкальными инструментами, в том числе с органом. А какой культуре принадлежит скрипка? Да, на весь мир известны итальянские мастера, но вам любой татарин возразит — скрипка это татарский инструмент, а финн скажет, что финский. Фортепиано изобрел итальянец Бартоломео Кристофори, а педаль к нему — немец, другую педаль — француз, при этом Рубинштейн говорил, что хорошая фортепианная игра на три четверти состоит из правильно взятой педали. Так чей это инструмент? Это инструмент мировой культуры! Точно так же и орган — несмотря на то что он был «отлучен от церкви» в России. Орган фигурировал и в поэзии; Василий Одоевский просто бредил органом, установил его у себя дома. Что это, как не потребность в такой культуре, в таком звучании? Орган дает полифоническое мышление, способность мыслить контридеями. Это сродни диалектике Гегеля, это диалектика в музыке, и как же нам обойтись без философии?

— Больше органов — хороших и разных?

— Столько, сколько необходимо. Но го­рода-мил­лионики обязательно должны иметь такое звуковое поле. Ведь это не просто цирковое представление, когда кто-то играет ногами. Суть в том, что человек одновременно может играть и слышать несколько голосов. Для музыканта это способность мыслить звуками.

— Бывает невозможно отделить себя-про­фессионала от себя-слушателя. Мы слышим, как музыка сделана, как она звучит. Есть ли исполнения, которые заставляют забыть, что вы в этой профессии?

— Есть. Когда наш хор и оркестр вместе с хором Московской консерватории исполняли в Большом зале Московской консерватории Мессу Бетховена — для меня это было прежде всего большое наслаждение. Я сидел рядом с патриархом хоровой культуры Борисом Ивановичем Куликовым. Когда он узнал, что это наши коллективы — бросился меня поздравлять: «Вы не понимаете, что вы сделали! Это же Бетховен!!.» Потом начал обнимать дирижера Лео Кремера, руководителя хора Владислава Лукьянова — так он был воодушевлен! И это с каждым профессионалом может случиться — когда нет необходимости что-то «разбирать», когда исполнение не просто «нравится» — оно воспринимается целиком, действительно как произведение искусства. Мы для этого и работаем.

— Если была бы возможность прожить еще одну жизнь, вы бы стали музыкантом?

— Трудно сказать. В музыкальную школу мама привела меня за руку.

— У вас было ощущение, что вас ведут по жизни?

— Было. Первое общение с инструментом случилось в пять лет. Мама работала экономистом в заводоуправлении на целлюлозно-бу­мажном комбинате, она из-за репрессии семьи не имела возможности получить другую профессию. В то время при заводе был техникум, где преподавали мои родители: отец — электротехнику, мама — экономику. Кто еще там работал? Борис Иванович Братчиков — наш сосед по бараку, выпускник Сор­бонны по электротехнике; в другой квартире — профессор Технологического института Николай Станиславович Вольман с семьей, из Ленинграда... Это был маленький универ­ситет! В силу того, что люди пострадали по одной и той же статье, сложилась общность, в которой все друг другу помогали. Если кому-то привезли дрова, соседи тут же приходили помочь наколоть, напилить, перетаскать... Борис Иванович давал мне первые уроки строи­тельства — он каждый год мастерил лодку. Закон запрещал ему покидать пределы города, но как только лодка отчаливала от берега, это становилось неважно — его посещал дух свободы. Где-то в марте-апреле уже были готовы шпангоуты и киль, доски для облицовки сушились в течение сезона — все делалось точно по технологии. Он учил меня закручивать шурупы так, чтобы доска не треснула — а для этого надо сначала высверлить точное отверстие, а потом обмакнуть шуруп в масло…

— Значит, истоки строительства Большого концертного зала, новых зданий консерватории и многих органов страны — в той лодке? В следующей жизни вы бы стали строителем?

— Во всяком случае, мой учитель искренне сострадал, что меня отдают в музыку, и говорил моим родителям: «Вы что, не видите — это же будущий инженер!»