Рецензируемая статья посвящена весьма интересным, актуальным для современного музыкознания проблемам, связанным со сред­невековой монодией в важнейших ее аспектах — собственно гласа и формируе­мого на основе совокупности гласов осмо­гласия. Автор не ограничивается традици­онным структурным анализом гласов и осмогласия в целом. В качестве уточняющей позиции он формулирует интересный ракурс их раскрытия — «идея и воплощения», намереваясь обозначить также общеэстетические и исторические особенности претворения и гласовой системы, и принципов осмогласия в различных национальных церковно-певческих традициях значительного временно́го периода. В их числе — монодия византийская, западноевропейская, русская и армянская, занимающая в статье важнейшее место. Автор привлекает значительный документальный и научный пласт информации, позволяющий ему обоснованно, аргументированно выдвигать необходимые положения и доказательно подтверждать их обширным историко-теоретическим и аналитическим материалом. Все это дает возможность автору рецензи­руемой статьи достичь существенных научных выводов и обозначить новые направления в исследовании церковной монодии во многих ее проявлениях.

В сформулированном в названии статьи уточняющем аспекте рассмотрения гласа и осмогласия как «идеи (в единственном числе) и воплощений (во множественном числе)» возникает определенная неясность, проявляющаяся в том, что в тексте рецензируемой статьи понятие «идея» по отношению к гласу никак не обозначено. И лишь в заключительной части оно проявляется, но только по отношению к осмогласию (с. 19: «Осмогласие в своем исходном виде, как идея, предстает совокупностью <…>»; с. 19: «Эволюция идеи осмогласия в армянской гимнодии <…>»). Думается, автором может быть введено необходимое обоснование заложенной в названии статьи «идеи гласа» и дальнейшее ее раскрытие.

В статье совершенно точно определена задача рассмотрения, во-первых, общих аспектов, связанных с системой осмогласия в разных церковно-певческих традициях, во-вторых, локальных аспектов проявления данной системы в армянской культуре. Однако такое ограничение никак не оговорено ни в названии, ни в первом разделе рецензируемой статьи; сведения о церковном пении Армении и избранный автором рецензируемой статьи ракурс обозначены лишь на с. 13. На мой взгляд, рассмотрение столь значимого материала лучше было бы ввести в качестве одной из научных задач рецензируемой статьи.

К сожалению, рамки научной статьи не позволили ее автору более строго обо­сно­вать общие позиции понятий «глас» и «осмо­гласие». Это достаточно отчетливо прояв­ляется, например, в материалах, посвященных древнерусскому церковно-певческому искусству. Автор, к сожалению, серьезно ограничил себя в научных источниках, — в частности, им не привлечена к работе авторитетная монография М. В. Бражникова «Древнерусская теория музыки» (Л. : Музыка, 1972), в которой максимально емко представлен необходимый материал, посвященный рассматриваемым понятиям. К тому же автор рецензируемой статьи не всегда точно обозначает научную ситуацию, в которой осуществлено то или иное его высказывание. Например, при рассмотрении термина «глас» в русской монодии автором вводится цитата из работы В. М. Металлова «Осмогласие знаменного роспева» (М.: Синодальная типография, 1899). Автор рецензируемой статьи пишет: «Понятие “глас” выводится за пределы лада и звукоряда и в классическом руководстве по древнерусской духовной гимнодии: “В древнем греческом христианском церковном пении, которое <…> легло в основу православного русского церковного пения, под именем гласов, разумелись музыкальные лады или мелодические поступенные звукоряды разной высоты и с различным расположением тоновых и полутоновых диа­тонических интервалов <…> имевшие различные господствующие и конечные звуки” [8, 1]» (с. 8). Но Металлов делает данное наблюдение только в отношении византийской традиции, про древнее же русское пение он пишет в той же работе чуть далее иное: «Не отвергая такой зависимости русского церковнаго пения от греческого, каждый, изучающей древнее православное церковное пение практически, вправе спросить, в чем же именно заключается и где видна эта зависимость, эта прямая связь теоретического устройства и технического построения русского церковного осмогласия по отношению к греческому, в каких очевидных, наглядных, доступных непосредственному чувству и познанию певца-практика признаках она выражается, — точнее сказать, где те теоретические или практические данные, по которым прежний русский певец-практик, а за ним и нынешний, могли бы на основании древней музыкальной системы греческой, по методу технического устройства греческого осмо­гласия, определить гласы русского церковного пения. Таких данных доныне не оставила нам ни история, ни археология, ни теоpия, ни даже практика церковного пения»1. Таким образом, исследователи древнерусского церковного пения прошлого и современ­ности не переносят механически закономерности греческого пения на русскую почву, что приводит к необходимости относительно самостоятельного ее рассмотрения.

Еще одной проблемой (и не только в связи с древнерусским пением) является определенная свобода обращения с хронологией событий. Например, в продолжении приведенного высказывания автор, также апеллируя к мнению Металлова, отмечает: «То обстоятельство, что каждый отдельно взятый глас наделен дифференциальными призна­ками в виде господствующего (количественно преобладающего) звука и конечного (завершающего) звука, само по себе указывает на наличие у данной категории такого свойства, как мелодическая содержательность, обнаруживаемая во времени. Ее носителями “в напеве каждого гласа”, помимо господствующих и конечных ступеней, выступают “своеобразные мелодические фигуры и обороты” <…> именуемые “попевками”» (с. 8). Необходимо напомнить, что в отношении древнерусской традиции, в частности, того времени, когда происходила адаптация византийских принципов (XI–XIV вв.), у нас нет абсолютно никаких теоретических сведений относительно «господствующего и конечного звука» и всех остальных без исключения параметров церковного пения. Его образцы расшифровываются только начиная с XVII века, поэтому все рассуждения автора рецензируемой статьи строятся на материале, который к византийской традиции не имел отношения уже шесть веков, активно развиваясь самостоятельно, что подтверж­дают сохранившиеся манускрипты. Это тем более важно, поскольку далее автор сам пишет о данной ситуации.

Обращаясь к вопросам нотирования, ав­тор характеризует особенности невменных систем на разных исторических этапах: «Про­изводные от византийских невм системы нотации на латинском Западе и в Древней Руси также прошли путь от адиастематики к диастематике» (с. 9). Предполагается, например, что древнерусская нотация на протяжении шести столетий (с XI до середины XVII века) не была способна передать движение мелодики, фиксировать точно распевы и лишь во второй половине XVII века обрела эту способность (то есть стала диасте­ма­тической). Этого положения еще никто не до­казал, об этом можно говорить лишь гипоте­тически, сознавая, что если ученые не могут пока дешифровать древнюю нотацию, то это вовсе не означает, что она не показывала точное интервально-ритмическое движение мелодики. Проблема не в нотации, а в степени научного знания о ней в настоящее время.

Приступая к рассмотрению особенностей армянского церковного пения, автор характеризует хазы и их особенности при фиксации напевов, устойчивость их местоположения в гимнах. При этом неизбежные разночтения объясняются следующим образом: «Подавляющее большинство различий между источниками может быть объяснено ошибками переписчиков или другими случайными факторами» (с. 14). Здесь не учитывается важнейшее свойство певческого искусства: желание мастеров всех времен творчески разнообразить распев, создавая новые интонационные варианты.

Изложенные замечания носят рекомендательный характер. Статья, несомненно, заслуживает публикации.