Имя Михаила Павловича Азанчевского (1839–1881), казалось бы, не принадлежит к числу самых громких или даже выдающихся в истории отечественной музыкальной культуры. Однако, написав-прочитав эти, на первый взгляд, как будто совершенно неоспоримые слова, сразу ощущаешь их неполноту, досадную приблизительность и несомненную условность.

Прихоть нелепых случайностей как в судь­бе самого Азанчевского, так и в оскорбитель­ном забвении его поистине чудовищна. И дело не только в восстановлении справедливости — торжество ее, вне сомнения, необходи­мо. Однако столь же необходимо разобраться в том, чем подобное забвение было выз­вано и чем обеспечено на расстоянии, достаточно исторически близком, на каких основаниях так успешно воздвигся и зиждется фено­мен культурной глухоты. Тем более, когда речь идет о петербуржце — петербуржце при том, что родился и умер он в Москве: имеется в виду культурный смысл этого понятия (в Петербурге он учился, здесь он был деятельно связан со становлением наиболее значимых музыкально-общественных инсти­тутов России в важнейший период ее истории). Он — председатель дирекции Петербургского отделения ИРМО (1870–1876) и директор (официально значился как «заведующий») Петербургской консерватории (1871–1876); с его деятельностью связан ряд принципиальных достижений в формировании структурных основ вверенного ему учебного заведения и в укреплении фундаментальных начал русского музыкального профессионализма.

Культурная глухота у каждого поколения имеет свою историю, свои особенности. Мое поколение (я учился в Консерватории в 1956–1961 годах, проходил аспирантуру в 1961–1964 годах, в том же году начал педагогическую работу в ее стенах) об Азанчевском реально ничего не знало: имени его для нас просто не существовало, оно никогда не звучало — словно повода для этого не было.

О том, что повод к тому, конечно же, был, был всегда — постоянным и непрерывным, что придумывать его, создавать и искусственно «раздувать» не нужно, что возникал он естественно и буквально на каждом шагу, что им была пронизана вся жизнь в Консерватории, в том числе и наша, — все это стало очевидным много позже, но в те годы нами, юношами малообразованными, попросту говоря — невеждами, он таковым не виделся, никак не опознавался. Поэтому и «встреч» с Азанчевским не только не было — их и быть не могло: любая из потенциально возможных проходила мимо, не останавливая, ничем не задевая нашего внимания. Если же таковые порой все же и случались, то оценить их мы не могли. Поэтому возможность такой «встречи» отражалась универсально-емкой формулой: «повезло — не повезло».

Я оказался среди тех, кому повезло, и повезло редкостно: именно так — совершенно случайно (отнюдь не в метафорическом, а в прозаично-строгом и самом точном значении этих слов) я впервые услышал об Азанчевском в свои студенческие годы от Елизаветы Евгеньевны Шведе (1894–1980), более четверти века возглавлявшей Библио­теку Ленинградской консерватории, и Августы Михайловны Равикович (1892–1980), в те годы заведующей Иностранным кабинетом Библиотеки (ныне Отдел иностранной литературы), тогда размещавшимся на первом этаже — в помещении, где сегодня находится Архив Консерватории. Две «старушки» или «бабушки» (они, если и не знали, то наверняка догадывались о том, как именовали их мы, порой изрядно досаждавшие читатели-неофиты, да и не только мы) отличались острым, проницательным умом и цепкой, «колючей» наблюдательностью, и несмотря на то что отношения между ними были, скорее всего, психологически весьма напряженными (разряды и искры этого напряжения, порой зашкаливавшего, «проскакивали» постоянно, особенно в несколько нарочитой, хотя и не без «яда», церемонной почтительности, сопровождавшей их содержательно и словесно изысканные дуэли-диа­логи ¹), обе относились друг к другу не только с глубоким уважением, но и с ощутимой душевной теплотой, даже сердечностью, отлично представляя себе духовный и интеллектуальный уровень и одним им ведомые достоинства друг друга. К тому же обе, естественно, прекрасно понимали (и даже не раз шутили по этому поводу — порой едко, чаще с легким юмором), что воспринимаются они в Консерватории непременно и всегда вместе («парой» — сопровождаемое улыбкой, порой срывалось с уст то одной, то другой) и неизбежно видятся пребывающими вне торопливой повседневной суеты — в стороне от нее, воспринимаются как нечто чужеродное, не совсем понятное, как некий раритет или «уходящая натура». В одинаковых служебных халатах (конечно, черных — библиотечная спецодежда тех лет) неспешно проходили-проплывали они по консерваторским коридорам — словно в хореографическом дуэте необыкновенно-пластичного, строгого и тщательно продуманного рисунка, будто исполняя некое па (спину притом они действительно всегда «держали по-балетному»), сопровождаемое особенно отчетливо слышимым на каменных ступенях лестницы стуком каблучков (каблучки — непременный атрибут облика обеих, почему-то запомнившийся на всю жизнь), мимо толп снующих и часто оглушительно хохочущих студентов, а зачастую и педагогов, явно олицетворяющих для наших «дам» другое, притом совсем не лучшее, время.

Обе они очень любили музыку и были в числе постоянных посетителей концертов — филармонических и консерваторских. В годы, о которых пишу, последние были замечательно интересными, и присутствие студентов в зале было совершенно обычным, что непременно отмечалось нашими «дамами». Да и для них, конечно же, было особо привлекательным слушать в концертах музыкантов, с которыми они хорошо знакомы и повседневно общаются ². Но и здесь вкусы и репертуарные предпочтения их существенно разнились: Е. Е. Шведе питала особое пристрастие к пению ³ и посещала, по-моему, все вокальные вечера (она была самозабвенно предана памяти великого И. В. Ершова и, посвятив свою жизнь творчеству легендарного певца и артиста, непрерывно занималась им, собирала его архив, с которым постоянно и очень продуктивно работала ⁴); А. М. Равикович предпочитала оркестровые и особенно фортепианные концерты (последние просто никогда не пропускала).

Е. Е. Шведе много времени проводила в Иностранном кабинете (там у нее был рабочий стол), представлявшемся нам почти Олимпом — куда при этом и хотелось, и было дозволено заглянуть даже «просто так»; чем-то атмосфера Иностранного кабинета, этого «государства в государстве», оказывалась для нас завлекательной: там был другой мир, неведомый и таинственный, и мы испытывали потребность ощутить собственную причастность к нему, хотя одновременно всегда переживали трудноодолимую, притом естественную робость (хочется сказать, робость как знак душевного и нравственного движения-очищения, потребность в чем, к счастью, мы, по-видимому, уже переживали), оказываясь рядом с Е. Е. Шведе и А. М. Равикович ⁵. Подвижные и сухопарые, неизменно строго подтянутые, с прекрасной русской речью и почти завораживающим, заставляющим особо вслушиваться в нее произношением, они олицетворяли атмосферу и дыхание ушедшего позапрошлого и уже ощутимо перешагнувшего во вторую половину прошлого (для нас тогда — нынешнего) века.

Поэтому «бабушек» и «старушек» очень скоро мы стали называть «дамами», тем самым реализуя интуитивно угадываемую связь явно «несоветского» облика обеих — они были или казались «из бывших» — с «советским» (конечно же, почерпнутым из книг, в которых заметное место занимали страницы быта женских гимназий или других образовательных заведений), собственным представлением о «классной даме». К тому же обе свободно владели несколькими иностранными языками (с их английским, немецким, французским мы как-то психологически еще «справлялись», но вот итальянский Е. Е. Шведе и испанский А. М. Равикович — это уже было слишком, это был явный «перебор», представлявшийся просто экзотикой ⁶), и когда нам необходимо было просмотреть ту или иную литературу (кстати, первые навыки грамотной ориентации в отыскании ее — во многом тоже от наших «дам»), а порой и просто небольшую, нередко в несколько строк, справку, ради которой неизбежно предстояло обращаться к словарям, они тут же, хотя и не без толики снисходительного отношения, переводили нам, что называется, «с листа» ⁷. Спасибо им — переживаемое в течение нескольких лет чувство постоянной неловкости немало способствовало жгучему стремлению избавиться от мучительного и позорного «безъязычия», этого чудовищного недуга социального масштаба, поразившего не одно наше поколение. Обе весьма преклонных лет (так, по крайней мере, они воспринимались нами, студентами-аспирантами конца 1950-х — середины 1960-х годов, приближавшимися к порогу двадцатилетия или едва его переступившими, к которым они несмотря на это обращались только по имени и отчеству, правда, всегда предварительно справившись о нем — и такое могло быть по нескольку раз в день), и в их присутствии мы — как, кажется, и все — невольно подтя­ги­вались; обращаясь к ним, непременно вста­вали и уже не садились, говорили много строже, тише и сдержанней, нежели в обыденной коридорной и даже аудиторной речи. Сами же они всегда, вне зависимости от того, кем оказывался их собеседник, говорили почти вполголоса, очень тихо и даже монотонно; мы, порой раздражаясь, готовы были видеть в этом если не высокомерие, то уж наверняка некую нарочитость и даже проду­манную форму дистанцирования от окружаю­щих (в любом случае это неизбежно заставляло нас не только прислушиваться к «да­мам», но и соотносить с манерой и «звучанием» их речи собственную интонационную разма­шистость и умерять ее ⁸). Обе они в разговорах с нами непременно называли Азанчевского — первую «встречу» с которым, они, собственно, и «организовали» — по имени и от­честву; слыша же наше «Азанчевский» (что, конечно же, не было свидетельством ни по­верх­ностного представления о нем, ни, тем более, фамильярного к нему отношения — ни представления, ни отношения просто не бы­ло), не уставали тихим голосом и с интонацией неизменного укора-назидания (ко­нечно же, неназойливого) и непременной значительности всегда добавить: «Михаил Павлович». Точно так же ни разу не осталось без их внимания настигшее нас странное поветрие: вдруг почему-то мы стали лихо именовать Азанчевского «Мих-л П-лч» (стремясь почти проглатывать все гласные, особенно а), от чего обеих едва ли не передергивало. И всегда за этим следовало назидательно-­внят­ное (все форсированно артикулируемые гласные выстраивались, словно на параде) «Ми-ха-ил Пав-ло-вич» (излишне говорить, что подобного рода наши «изыски» очень скоро прекратились).

Впоследствии уже сознательные и целенаправленные попытки узнать об Азанчевском нечто большее, чем «что-то», неожиданно оказывались вполне результативными, когда можно было обратиться к С. М. Вильскер (1900–?), в прошлом ученому секретарю и заведующей аспирантурой Консерватории, позднее (в том числе и в годы, когда мы учились) много лет заведующей лабораторией кафедры истории музыки и заведующей Отделом рукописей (в ее обязанности входила работа, сегодня делимая между Отделами рукописей и библиографическим) и специально занимавшейся М. П. Азанчевским.

В связи с приближающимся столетием Санкт-Петербургской/Ленинградской кон­сер­ватории (1962) для С. М. Вильскер, входившей в комиссию по подготовке ма­териалов к юбилейным торжествам, имя М. П. Азанчевского и его деятельность неизбежно приобретали особое значение и всегда находились в поле ее внимания ⁹.

В беседах, а то и в мимолетных наших разговорах с С. М. Вильскер (иногда по ее инициативе к ним подключался профессор М. К. Михайлов, читавший нам курс истории русской музыки; он тоже участвовал в научном обеспечении консерваторского юбилея и подготовке ряда изданий) постепенно возникало, формировалось и приобретало все более осознанный характер ощущение во­пию­щего несоответствия масштабов личности М. П. Азанчевского, внушительных и впечатляющих итогов его деятельности, с одной стороны, и полного забвения его имени в сегодняшней Консерватории ¹⁰ — с другой.

Все это представлялось загадочным, даже интригующим, и вызывало естественное стремление понять природу такой странной забывчивости и заурядной неблагодарности потомков (непроизвольно возникало желание «подкорректировать» — применительно к этой ситуации — знаменитое пушкинское «мы ленивы и нелюбопытны», пополнив горький перечень поэта упоминанием и этого нашего «достоинства-недуга»: «мы ленивы, нелюбопытны и неблагодарны») — настолько, что я все более заинтересованно стал присматриваться к ряду несомненно выдающихся деяний и поступков М. П. Азанчевского. Некоторые из них впервые получили освещение в одной из моих публикаций [7] ¹¹.

С ней познакомились потомки М. П. Азан­чевского — его правнучатые племянницы, и в 1996 году одна из них, Татьяна Борисовна Азанчеева ¹², от всех троих обратилась ко мне с просьбой посодействовать тому, чтобы привлечь внимание музыкальной общественности Ленинграда к своему имени­тому предку (для обратившихся ко мне потомков его адекватность такой оценки была само собой разумеющейся и сомнению не подвергалась) ¹³. Впрочем, повод, к которому Т. Б. Азанчеева предполагала приурочить столь желанную акцию, — приближавшееся 160-летие со дня рождения М. П. Азанчевского, — конечно, лишь с известной натяжкой можно было назвать юбилейным: несравненно более убедительно-юбилейным было бы 150-летие со дня рождения в 1989 году — но тогда о нем никто и не вспомнил ¹⁴. Не вспомнили об Азанчевском и в 2006 году (125-летие со дня смерти). К тому же решительно все «круглые» даты его неизбежно оказывались заслоненными «круглыми» датами гениального М. П. Мусоргского — оба они родились и умерли в одни и те же годы. Соперничать Азанчевскому с Мусоргским, конечно же, не под силу.

Познакомившись с письмом Т. Б. Азанчеевой, я направил ректору Ленинградской консерватории В. А. Чернушенко служебную записку, в которой обосновывал целесооб­разность и даже необходимость связанных с предстоящей датой мероприятий, предлагал их план и свое участие в его реализации ¹⁵. Но и поныне имя М. П. Азанчевского более всего остается достоянием истории: до того, чтобы оно обрело черты реальности, все еще далеко. Однако чем пристальнее вглядываешься в характер «культурного назначения» и тип «культурного поведения» Азанчевского, тем очевиднее предстают значение и истинный масштаб его, явно недооцененные.

Нам мало известно об Азанчевском-композиторе. Истинная же страсть Азанчевского — библиофильство и коллекционирование музыкальных редкостей. Благодаря его энергии и темпераменту изыскателя и собирателя, основательным познаниям высококвалифицированного книговеда Санкт-Петербургская консерватория (а значит, и Россия) обладает сегодня множеством культурных и музыкальных драгоценностей. Приглашенный А. Г. Рубинштейном на должность Почетного библиотекаря Петербургской консерватории (это всецело личная его инициатива: именно Рубинштейн впервые озвучил имя будущего Почетного библиотекаря), Азанчевский впоследствии завещал свою имеющую европейскую известность библиотеку и уникальную коллекцию автографов сначала Русскому музыкальному обществу, а впоследствии Консерватории.

Предоставляется счастливая возможность воскресить этот один из важнейших эпизодов ее истории и вновь пережить его. В Журнале № 40 «Заседания Дирекции Русского Му­зыкального Общества» от 14 сен­тября 1866 го­да (раздел «Слушали», пункт 4) записано:

А. Г. Рубинштейн заявил о том, что по­лезно было бы для Русск.[ого] Музык.[аль­ного] Общества пригласить к уча­с­тию в делах Консерватории Г.[ос­под] Азанчевского и Фаминцына, русских по происхождению, приобретших известность в музыкальном мире своими познаниями в музыкальном искусстве ¹⁶.

Десять лет спустя весь этот сюжет изложен с рядом существенных и выразительных деталей, представляющих несомненный интерес:

<…> в 1866 году А. Г. Рубинштейн обратил внимание Дирекции Петербургского отделения [Российского Му­зыкального Общества] на то, что из русских, проживающих за границей, М. П. Азанчевский с особенной любовью занимается музыкальным искусством, изучает находящиеся за границей музыкальные библиотеки и собирает коллекции музыкальных сочинений. Дирекция, по предложению А. Г. Рубинштейна, с целью поощрения М. П. Азанчевского к дальнейшим, полезным для музыкального искусства, занятиям избрала его <…> Почетным библиотекарем Петербургской Консерватории <…> ¹⁷.

Инициатива Рубинштейна здесь предстает более аргументированной, благодаря чему и Азанчевский аттестуется преимущественно академически: он предстает фигурой, несомненно, более разносторонней, нежели только коллекционер-собиратель.

И рядом — Постановление:

Поручено А. Г. Рубинштейну пред­ло­­жить Г.[осподину] Азанчевскому звание Почетного библиотекаря Консерва­тории без содержания и Г.[осподину] Фаминцыну кафедру истории музыки и эстетики. <…> ¹⁸.

Во исполнение этого поручения 28 сентября (10 октября) 1866 года последовало письмо-­предложение А. Г. Рубинштейна М. П. Азан­чевскому ¹⁹:

Его высокородию М. П. Азанчевскому.

Милостивый государь Михаил Павлович!

Журналом Дирекции Русского Му­зыкаль­­ного Общества в С. Петербурге, состоявшемся 22-го сего сентября ²⁰, определено: предложить Вам, Мил.[остивый] Государь, звание Библиотекаря С. Пе­тер­бургской Консерватории и Русского Му­зыкального Общества.
С особенным удовольствием сооб­щая Вам о <таковом избрании> сем, имею честь покорнейше просить Вас, почтить меня уведомлением, согласны ли Вы принять вышеупомянутое звание?
<Пользуюсь сим случаем для засвидетельствования Вам Мил.[остивый] Государь, чувства истинного моего>
Примите уверение в отличном моем почтении и совершенной преданности.

Санкт-Петербург, сентябрь 1866 г.
подпись
(А. Г. Рубинштейн)

Илл. 1. Письмо А. Г. Рубинштейна М. П. Азанчевскому
Fig. 1. Letter from A. G. Rubinstein to M. P. Azanchevsky

Ответ последовал незамедлительно:

Милостивый государь Антон Григорьевич!

С искренней благодарностью принимаю я переданное Вами мне предложение Дирекции Русского Музыкального Общества в С. Петербурге принять звание библиотекаря С. Петербургской Консер­ватории и Русского Музыкального Общества. Сочувствуя вполне всякому музыкальному делу, а еще более у себя на родине, я могу только заверить, что с радостью посвящу все мои силы, чтобы с пользою содействовать к успешно­му развитию Русского Музыкального Общества.
Примите уверение в искреннем почтении и совершенной моей преданности.

подпись
(М. Азанчевский)

Москва, 1 октября 1866 г. 21

По-видимому, именно это, ответное, письмо отмечено записью в Журнале № 43 «Заседания Дирекции Русского Музыкального Общества» от 5 октября 1866 года:

Предъявлен ответ Г.[осподи]на Азан­чевского о согласии принять звание Биб­­лиотекаря Р[усского] М[узыкального] О[б­­­щества] и Консерватории ²².

Илл. 2. Письмо М. П. Азанчевского А. Г. Рубинштейну
Fig. 2. Letter from M. P. Azanchevsky to A. G. Rubinstein

Не потому ли именно от Е. Е. Шведе и А. М. Равикович мы впервые и услышали о М. П. Азанчевском: судьбой им назначено было стать хранителями, притом хранителями деятельными, памяти о нем — о том, кто, наверное, первым, приняв служебную должность биб­лио­текаря Консерватории, пережил ее как Зва­ние — высокое и почетное, окутанное таин­ственной вибрацией богатейшего эмо­цио­нального, психологического, культурного и научного смыслов-слоев ²³. Наверное, так носил это Звание В. В. Стасов, с 1856 года работавший в Императорской Публичной биб­лиотеке, а с 1872-го и до конца жизни заведовавший ее Отделом искусств и технологий. Библиотекарь в то время — синоним человека огромной культуры, художественной и музыкальной эрудиции, истинного ценителя и знатока рукописей ²⁴.

Библиотекарями именно в таком высоком значении этого Звания ощущали себя и действительно были Е. Е. Шведе и А. М. Равикович ²⁵. Им выпало работать с той самой легендарной «сокровищницей несметных богатств», как назвал собрание Азанчевского Г. Ларош, рядом с фолиантами и томами, украшенными знаменитым экслибрисом «Дар Михаила Павловича Азанчевского» ²⁶, с драгоценными манускриптами и автографами. Своим истовым служением наши «дамы» донесли этот свет до нас. Низкий поклон и сердечное спасибо им…

Возвращаясь к записке ректору СПбГК от 9 августа 1999 года, приведем здесь одно из предложений автора этих строк:

<…> было бы справедливо присвоить Библиотеке Санкт-Петербургской Консерватории имя М. П. Азанчевского.

Это может стать одной из действительно значимых общеконсерваторских, истинно консолидирующих акций, настоящим нравственным уроком всем — и уже немолодым, и совсем юным. Тем более что повод искать или придумы­вать не нужно: он — в самой истории на­шей Консерватории. Нельзя не использовать дарованную возможность извлечь из небы­тия еще одно, действительно благородное имя, поклониться памяти человека, столько сделавшего для нас, увековечить его. Сопричастность акту восстановления исторической справедливости — подобные мгновения навсегда остаются в человеческой душе и, что особенно важно, как семена, брошенные в землю, непременно дают в дальнейшем добрые всходы.

Прецедент — Научная библиотека им. С. И. Танеева Московской государственной Консерватории им. П. И. Чайковского <...>

Материалы Библиотеки Азанчевского требуют специального исследования и постоянного изучения. И, само собой разумеется, должна быть восстановлена учрежденная 12 марта 1881 года Дирекцией Санкт-Петербургской консерватории Стипендия имени М. П. Азанчевского, скончавшегося день в день за два месяца до того, 12 января того же года, — «в память о нем» ²⁷.

Л. С. Ауэр информировал Дирекцию о поступлении в Консерваторию капитала («в две тысячи рублей, заключающегося в двух облигациях 2-го восточного займа по тысяче рублей каждая»), обеспечивающего эту стипендию от лица, пожелавшего остаться неизвестным. Со­глас­но выдвинутому им условию, стипендия должна быть предоставлена ученику, специально занимающемуся изуче­нием теории музыки, и право решения по ней принимает Директор Консерватории и два члена Художественного Совета (по его выбору) ²⁸.

Стипендия имени М. П. Азанчевского, учрежденная после его кончины, — это естественное продолжение его прижизненных благотворительных акций: отказавшись от по­лагавшейся ему как заведующему Консер­ва­торией оплаты, от казенной, то есть оплачи­ваемой квартиры, Азанчевский передал эти средства в пользу нуждавшихся учащихся — на их обучение. В ежегодных «Отчетах Санкт-­Петер­бургского отделения Русского музыкаль­ного общества и Консерватории», среди тех, за чей счет обучаются многие из учеников, его имя присутствует постоянно ²⁹.

Илл. 3. Экслибрис М. П. Азанчевского
Fig. 3. Ex-libris of M. P. Azanchevsky

В разные годы число таких учащихся было различным: в 1871–1872-м их двое (В. Ку­рицкий, И. Люджер — теория компози­ции) [12, 82]; в 1872–1873-м — шестеро (И. Боровка, В. Петров — класс фортепиано; В. Бирюков — теория композиции; Д. Брянчанинов, И. Рождественский и Н. Копейщикова — класс пения) [13, 89]; в 1873–1874-м — пятеро (И. Боровка, А. Верзнева — класс фортепиано; В. Белявский — класс скрипки; В. Петров, С. Сумеркова — класс пения) [14, 88]; в 1874–1875-м — восьмеро (к пяти предыдущим прибавились В. Сипягина, Л. Игнатович и Е. Чуп­ракова — все класс фортепиано) [15, 85]; в 1875–1876-м — четверо (В. Белявский, В. Пет­ров, А. Верзнева, Е. Чупракова — все продолжают обучение с прошлого года) [16, 88].

В разные годы, начиная с 1881–1882-го по 1914–1915-й, стипендию — теперь уже имени Азанчевского — получали Я. Витол (композитор, классик латышской музыки), П. Молча­нов, Э. Рылло (класс фортепиано), композитор А. Гречанинов, композитор и педагог В. Калафати, Ю. Таллат-Кялпша (композитор, классик литовской музыки), дирижер А. Гаук и другие ³⁰.

Перед нами — восстановленный поименный список стипендиатов М. П. Азанчевского. Предстоит выяснить, существовал ли Устав этой стипендии (впрочем, как и всех других ³¹), как и за что она присуждалась. В любом случае Постановление Дирекции об учреждении стипендии в память о М. П. Азанчевском, как кажется, никогда никем не отменялось, не было оспорено или отозвано. Значит, оно (как и всех другие) должно было исполняться и непременно должно исполняться (тем более что учреждение ее было финансово обес­пе­чено, а значит, неизбежно существовали и существуют определенные юридические обязательства Консерватории перед учредителем, выполнявшиеся и по непонятным причинам ныне не выполняющиеся ³²); если таковое не удастся обнаружить в архивах РМО и Санкт-Петербургской консерватории, то его необходимо разработать. Естественно было бы присуждать стипендию за научные труды, посвященные жизни и деятельности Азанчевского, за разные формы работы с его библиотекой (полная каталогизация, полная опись, тщательное изучение документов ар­хива и их публикация), за исследования, основанные на материалах его фонда. В последнее время в этом направлении произо­шли серьезные сдвиги (назовем [1], [2], [5], [6], [8], [9], [26], [28]), внушающие как уверенность в том, что на этом пути нас ждет много неожи­данных открытий, так и надежду на то, что они приведут в конечном счете к обретению нами нового «портрета Азанчевского» — как достояния современной культуры.

Список источников

1. Блёскина О. Н. Издания XV–XVI веков с владель­ческими записями в Санкт-Петербургской консерватории // Петербургский музыкальный архив. Вып. 3. СПб. : Канон, 1999. С. 83–99.
2. Западноевропейские издания XV–XVII веков в собрании Научной музыкальной библиотеки Санкт-Петербургской государственной Консерватории / сост. О. Н. Блёскина. СПб. : Дмитрий Буланин, 2004. 621, [2] с.
3. Иван Васильевич Ершов : Статьи. Воспоминания. Письма / сост. С. В. Акимова-Ершова, Е. Е. Шведе. Л.—М. : Искусство, 1966. 398 с.
4. Из истории Ленинградской консерватории. Материалы и документы: 1862–1917 / сост. А. Л. Биркенгоф, С. М. Вильскер; отв. ред. П. А. Вульфиус. Л. : Музыка, 1964. 328 с.
5. Кирхгоф Г. Музыкальная азбука. Прелюдии и фу­ги во всех тональностях / реализация цифро­ванного баса, вступ. статья и коммент. А. Милки. СПб. : Композитор, 2004. 132 с.
6. Климовицкий А. И. Азанчевский-композитор. К проблеме: феномен «культурного назначения» и «культурного поведения» // Константиновские чтения — 2009. К 150-летию со дня основа­ния Русского музыкального общества. Сб. материа­лов науч. конф., 21–22 октября 2009 года / сост. и ред. И. Ф. Безуглова, ред. Ю. Н. Кружнов. СПб. : Российская национальная библиотека, Государственный комплекс «Дворец конгрессов», 2009. С. 114–136.
7. Климовицкий А. И. Из истории коллекциониро­вания бетховенских рукописей в России (М. П. Азан­чевский) // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник-1979. Л. : Наука, 1980. С. 185–196.
8. Климовицкий А. И. Композитор Михаил Азанчевский и поэт Адольф Бётгер // Россия — Германия. Контакты музыкальных культур. Сб. науч. тр. / отв. ред. и сост. Г. В. Петрова. СПб. : ГНИИ «Институт истории искусств», 2010. С. 112–142. (Проблемы музыкознания; вып. 9).
9. Климовицкий А. И. М. П. Азанчевский — ди­ректор Санкт-Петербургской консерватории // Ope­ra musicologica. 2012. № 2 (12). С. 13–33.
10. Князь Владимир Одоевский. Дневник. Перепис­ка. Материалы. К 200-летию со дня рождения / ред.-сост. М. П. Рахманова. М. : Дека-ВС, 2005. 524 с.
11. Ленинградская консерватория в воспоминаниях: 1862–1962. Л. : Музгиз, 1962. 414 с.
12. Отчет Русского музыкального общества в Санкт-­Петербурге и учрежденной при оном консерватории за 1871–1872 год. СПб. : в Типографии Ф. Стелловского, 1873. [4], 123 с.
13. Отчет С.-Петербургского отделения Императорского Русского музыкального общества и учрежденной при оном консерватории за 1872–1873 год. СПб. : в Типографии Ф. Стелловского, 1874. [3], 122 с.
14. Отчет С.-Петербургского отделения Императорского Русского музыкального общества и учрежденной при оном консерватории за 1873–1874 год. СПб. : в Типографии Ф. Стелловского, 1875. XVI, 120 с.
15. Отчет С.-Петербургского отделения Императорского Русского музыкального общества и Консерватории за 1874–1875 год. СПб. : в Типографии Ф. Стелловского, 1876. XVI, 114 с.
16. Отчет С.-Петербургского отделения Императорского Русского музыкального общества и Консерватории за 1875–1876 год. СПб. : Типография Р. Голике, 1877. XVI, 175 с.
17. Отчет С.-Петербургского отделения Императорского Русского музыкального общества и Консерватории за 1881–1882 год. СПб. : Типография Р. Голике, 1883. [3], XVIII, 176 с.
18. Отчет С.-Петербургского отделения Императорского Русского музыкального общества и Консерватории за 1884–1885 год. СПб. : Типография Р. Голике, 1885. [3], XII, 188 с.
19. Отчет С.-Петербургского отделения Императорского Русского музыкального общества и Консерватории за 1890–1891 год. СПб. : Типография Р. Голике, 1892. XX, 200 с.
20. Отчет С.-Петербургского отделения Императорского Русского музыкального общества и Консерватории за 1891–1892 год. СПб. : Типография Р. Голике, 1893. 191 с.
21. Отчет С.-Петербургского отделения Императорского Русского музыкального общества и Консерватории за 1893–1894 год. СПб. : Типография Р. Голике, 1895. 198 с.
22. Отчет С.-Петербургского отделения Императорского Русского музыкального общества и Консерватории за 1894–1895 год. СПб. : Типография Р. Голике, 1896. 235 с.
23. Отчет С.-Петербургского отделения Императорского Русского музыкального общества и Консерватории за 1895–1896 год. СПб. : Типография Р. Голике, 1897. [2], 224 с.
24. Отчет Петроградского отделения Императорского Русского музыкального общества и Консерватории за 1914–1915 год. СПб. : Русско-французская типография, 1916. 51 с.
25. Равикович А. М. Собрание старопечатных книж­ных изданий Иностранного кабинета Ленинград­ской ордена Ленина Государственной кон­серватории (подготовка текста и комментарии О. Н. Блёскиной) // Вопросы музыкального источниковедения и библиографии. Сб. ст. СПб. : Научная музыкальная библиотека Санкт-Петербург­ской государственной консерватории, 2001. С. 7–21.
26. Серебренников М. А. «L’A.B.C. Musical» Г. Кирхгофа: сочинение, считавшееся утерянным // Musicus. 2008. № 2 (11). С. 20–25.
27. Сквирская Т. З. Из неизданной переписки Антона Рубинштейна, хранящейся в Библиотеке Петербургской консерватории // Антон Григорьевич Рубинштейн. Сб. ст. / сост. Т. А. Хопрова. СПб. : Канон, 1997. С. 173–188. То же размещено на официальном сайте Научной музыкальной библиотеки Санкт-Петербургской государственной консерватории имени Н. А. Римского-Корсакова. URL: http://biblio.conservatory.ru/Today/Public/Skvir.htm (дата обращения: 05.11.2024).
28. Сомов В. А. Парижский музыковед и библиотекарь Андерс (1795–1866) и его бумаги в Петербургской консерватории // Петербургский музыкальный архив. Вып. 3. СПб. : Канон, 1999. С. 66–82. То же размещено на официальном сайте Научной музыкальной библиотеки Санкт-­Петербургской государственной консерватории имени Н. А. Римского-Корсакова. URL: http://biblio.conservatory.ru/Today/Public/Somov.htm (дата обращения: 05.11.2024).
29. Тихвинский Я. Памяти видного музыкального деятеля России. Ступино. Панорама новостей // Музыкальная жизнь. 1981. № 10. С. 4.
30. Фучито С., Бейер Б. Дж. Искусство пения и вокальная методика Энрико Карузо. 4-е изд. СПб. : Композитор, 2004. 56 с.
31. Шведе Е. Е. Из минувшего // Иван Васильевич Ершов. Статьи. Воспоминания. Письма / сост. С. В. Акимова-Ершова, Е. Е. Шведе. Л.—М. : Искусство, 1966. С. 277–287.