…или воспоминание
самая сильная способность
души нашей?..

А. С. Пушкин

Признáюсь сразу: я люблю «предаваться воспоминаниям». Некоторые мои знакомые пожимают плечами почти с осуждением: можно ли тратить время на такое пустое занятие!? Может, оно и пустое для тех, кто занят делами текущей жизни, но для старых людей, покидающих домашние стены крайне редко, главным образом с медицинскими целями, — в самый раз.

Это занятие бывает похоже на перелистывание чи­тан­ной-перечитанной книги и обычно не предполагает хронологической последовательности. Воспоминания являются мне в виде внезапно вспыхивающих в памяти отдельных, разрозненных, однако визуально отчетливых моментов, подобных стоп-кадрам прокручиваемой киноленты. Иногда в этих разрозненных «кадрах» начинаешь различать внутренние связи, которых ранее не замечала, и в них постепенно проступают неясные очертания какого-то сюжета, включенного в реальную картину прожитой жизни. Об одном из таких сюжетов я и хочу рассказать. Назову его известной и часто цитируемой пушкинской строкой:

«Бывают странные сближенья»1

Весной 1954 года я окончила историко-теоретическое отделение Гнесинского института и успешно защитила диплом на тему «Массовые сцены в опере Мусоргского “Борис Годунов”». Однако рекомендации в аспирантуру (на которую очень рассчитывала) не получила. В тот момент я была «кормящая мать» и распределению за пределами Москвы не подлежала, аспирантура была бы для меня оптимальным вариантом.

Мой руководитель Вик­тор Осипович Берков посове­товал пойти в дирекцию, попросить ха­рактеристику и попытать счастья в Институте истории искусств АН СССР. Претерпев унизительную беседу с директором Ю. В. Муромцевым («Почему вы надеетесь, что вам удастся поступить? Ведь у нас в Институте, где вас знают, рекомендации вам не дали!»), характеристику, и вполне положительную, я получила. Ее написали на кафедре, Муромцев ее подмахнул, и я отнесла документы на Пятницкую, в очаровательный светло-зеленый двухэтажный особнячок, в котором обитали сотрудники двух академических институтов: на первом этаже Институт материальной культуры, а на втором — Институт истории искусств2, возглавляемый И. Э. Грабарем.

В сентябре, придя на экзамен по специальности, я обнаружила еще трех претенденток на одно очное и одно заочное место. Это были: девушка из Армении — дочь первого секретаря горкома партии Еревана, невестка А. И. Микояна, и девушка неясного социального статуса с характеристикой, подписанной аж самим тогдашним министром культуры СССР Г. Ф. Александровым. Об этих деталях я узнала много позже. Кажется, всем поставили осторожные четверки, и на последующих экзаменах я почему-то никого не встретила. В результате меня зачислили на очное место, а невестку Микояна (кстати, очень милую, глубоко интеллигентную молодую женщину) и протеже министра культуры — на заочные места.

В октябре, уже в статусе аспирантки, я, идучи по своей родной Таганской улице, встретила знакомую по занятиям на заочном отделении философского факультета МГУ — женщину сильно за тридцать, работавшую в каком-то весьма закрытом заведении, о чем она не раз со значением намекала. Она поинтересовалась, почему меня не видно на вечерних занятиях, и, узнав о моем поступлении в аспирантуру Института истории искусств, выразила шумное изумление: «Как вам это удалось? Ведь там же сплошные блатные: невестка Микояна, дочь маршала авиации Вершинина…» — Я прервала этот перечень и пояснила, что Вершинина — это я (собеседница знала мою девичью фамилию). — «Вы? Ведь Ниночка (имя условное, настоящего не помню), получив четверку по специальности, уехала в Ереван, посчитав, что конкуренция безнадежна. Если б я знала, что Вершинина — вы, я бы ее удержала. Потому что какая вы ей конкурентка!»

После этого разговора прошло без малого двадцать лет.

И вот в январе 1974 года я, изгнанная из института Юрием Всеволодовичем Кел­дышем за хронические и затяжные опоздания с подачей планового листажа, а также ввиду крайней необходимости в свободной кадровой единице для приглашения действительно ценного сотрудника (он и по сей день успешно трудится в институте), иду по улице Фёдора Полетаева вблизи нынешнего моего дома и вижу деревянный стенд с наклеенной газетой и какой-то фотографией в траурной рамке. Подхожу ближе: прошлогодняя «Красная звезда» извещает читателей о кончине такого-то декабря 1973 года (как раз когда решался вопрос о моем увольнении) маршала авиации, героя Советского Союза Константина Андре­евича Вершинина. Признаю́сь, тогда, сорок лет назад, это известие не привлекло моего внимания и совершенно изгладилось из памяти. Но совсем недавно случайный разговор со случайным собеседником заставил вспомнить о моем известном однофамильце.

Тут позволю себе небольшое отступление на тему моей фамилии.

Подаренная шестьдесят с лишним лет назад моим бывшим мужем Николаем Ва­силье­­вичем Вершининым, эта фамилия сразу же очень пришлась мне по душе, прежде всего своими чеховскими ассоциациями. От нее веяло каким-то уютно-домашним и вместе печальным обаянием семейства Прозоровых. И это не только у меня.

Помню минутное Колино замешательство, когда на нашей студенческой вечеринке такой же, как и он, новоявленный муж одной из моих сокурсниц, знакомясь и пожимая руку, обратился к нему со словами: «Ну что, Коля, “у меня жена и две девочки”?» В пятидесятых годах молодые люди, даже и не гуманитарии, еще могли цитировать столь незначительные реплики чеховских персонажей. Они воспитывались на классическом репертуаре Всесоюзного радиотеатра, да и просто читали (!) пьесы Чехова.

Помимо всего, я считала эту фамилию редкой. Вплоть до начала девяностых годов я знала о существовании только одной своей однофамилицы, к тому же обладательницы моего инициала, и вдобавок писавшей на музыкальные темы, отчего в Генеральном каталоге Ленинской библиотеки, а затем и в I томе Музыкальной энциклопедии ее заслуги приписали мне. В перечне моих немногочисленных публикаций оказалось и ее сочинение под названием «Четыре этажа музыки» (как выяснилось, про Московскую консерваторию).

На рубеже восьмидесятых — девяностых годов фамилия Вершинины стала попадаться чаще, а сейчас я сталкиваюсь с ней на каждом шагу. Не далее как в 2014 году, в больнице, где я проходила одно из обследований, врач неожиданно спросила меня, откуда я родом, и тут же пояснила, что носит ту же фамилию, и по ее наблюдениям, бóльшая часть Вершининых происходит из Ки­ровской области (бывшей Вятской губернии). Я сказала, что родилась и всю жизнь живу в Москве, а вот мой бывший муж действительно родом из деревни Лепуны Кировской области. Собеседница моя очень оживилась и заметила, что, по ее сведениям (а она специально интересовалась этим вопросом), хотя и есть некоторое количество носителей этой фамилии в Нижегород­ской области, основная масса происходит из Кировской. Есть даже деревня Вершинята, откуда большинство Вершининых родом. «Вот и маршал авиации, герой Советского Союза Константин Андреевич Вершинин тоже из этой деревни».

Это новое упоминание имени маршала через столько лет, и уже в контексте моей принадлежности к «роду-племени» Вершининых, всколыхнуло мою память. Я вспомнила о приписанном мне девушкой из Еревана мнимом родстве с ним (о чем могла бы никогда не узнать, не встреть я случайную знакомую, которую более никогда не видела) и о рассеянно прочитанном на уличном стенде известии о его кончине.

И вдруг до меня дошло, что этим дважды упомянутым именем по странному совпадению отмечены существенные моменты моей профессиональной карьеры: успешное начало и бесславный конец пребывания в стенах Института истории искусств. Как будто по воле все той же незнакомой девушки, причем без нашего с маршалом (как и вообще чьего-либо) ведома, ему была навязана миссия быть в течение почти двадцати лет моим незримым покровителем, а вслед за его переселением в мир иной мне пришлось покинуть Институт.

Как тут не вспомнить любимое присловье Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского: «Не факт, а истинное происшествие!». Мне нравился не вполне ясный оксюморонный привкус этого присловья. Но в моем случае все прояснялось.

В самом деле, анекдот с мнимым родством, как и газетное извещение о кончине были несомненными фактами, хотя никак не связанными между собой и не имевшими для меня тогда никакого значения. Но по прошествии нескольких десятилетий извлекаемые со дна памяти уже в статусе воспоминаний, эти факты представали встроенными в общую картину прошедшей жизни и получали новое освещение. Между ними натягивались невидимые нити и проступали очертания некого события, которое, не будучи реальным фактом, по мере моего мысленного погружения в прошлое все явственнее начинало выглядеть«истинным происшествием», повлекшим перемены в моей личной судьбе.

* * *

Я озаглавила этот текст пушкинской цитатой о «странных сближеньях». Но так ли уж они странны в моем случае, если учесть, что речь идет все-таки об однофамильцах? Куда занимательнее выглядит сам факт преображения реальности в процессе воспоминания! И потому закончу другой пушкинской цитатой из декабрьского письма 1824 года к некоему Д. В этом письме Пушкин, уже будучи автором изданной поэмы «Бахчисарайский фонтан», описывает свои впечатления от посещения Бахчисарая во время путешествия по Крыму в 1821 году3 и завершает описание риторическим вопрошанием о природе воспоминания. «Растолкуй мне теперь, — пишет он, — почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую? Отчего так сильно во мне желание вновь посетить места, оставленные мною с таким равнодушием? или воспоминание самая сильная способность души нашей, и им очаровано все, что подвластно ему?»4 (курсив мой. — И. В.).

Мне неизвестно, что ответил (и ответил ли) Пуш­кину таинственный Д. Об этом, как и о самом Д., в комментариях к VI то­му академического десятитомника нет ни слова. Я-то убеждена, что в чутких душах воспоминание почти всегда, и чаще неосознанно, способно будить воображение, и с его помощью, не отметая реальности, искать, улавливать, наделять ее новыми оттенками смысла!

А можно взглянуть и шире. Даже самый «случайный случай» текущей жизни, необъяснимо отобранный памятью и чуть-чуть приправленный воображением, дарует (пусть на самую малость) «приращение смысла»5 всей прожитой жизни.

P. S.

Недавно прослушала радиопередачу о «короткой» и «долгой» памяти и подумала о принципиальном различии между памятью как способом или механизмом фиксации впечатлений и воспоминанием как потребностью репродуцировать (то есть воспроизводить, закреплять) сохраненные памятью впечатления, выстраивая их в границах определенной словес­ной формы. «Разбуженное воображение» в этом случае активизирует память, вызывая новую волну всплывающих на поверхность деталей. А они уже, в свою очередь, «будят» совершенно не связанные между собой «мысли»: о благоприобретенной фамилии, о Чехове, о студенческой вечеринке, о незнакомой девушке из Еревана, о мнимом родстве с маршалом и в конечном итоге об изначальном «счастливом отказе» в рекомендации в аспирантуру Гнесинского института. Отказе, который подарил мне 20 лет самой счастливой и мучительной (счастье не исключает мук) жизни в Институте истории искусств. Новая среда! Новые культурные горизонты! Стравинский! И главное, новые прекрасные друзья!

Здесь бы впору забыть об анекдоте с мнимым родством. Так нет же! Через шесть десятилетий новое (третье) упоминание имени маршала, в связи с присвоенной мне фамилией, заставляет меня задать себе вопрос: так о чем же я написала? О «странных сближеньях» неких обстоятельств на жизненном пути или о природе воспоминания как такового? Хотелось бы думать, что о втором. Но реакция моих знакомых, которым я читала этот текст по телефону, говорит о другом. Одни услышали историю о любопытном стечении обстоятельств. Другие усмотрели в этих обстоятельствах провиденциальный (мистический!) смысл. Третьи поняли этот текст как рассказ о «нравах (!) того времени». Одна из моих слушательниц даже предположила (вслед за девушкой из Еревана), что меня и приняли в аспирантуру «из-за фамилии».

И только моя близкая приятельница-филолог заметила, что разбуженное воспоминанием воображение — это творческий импульс, который, так или иначе, живет (или спит) в человеческой душе.

И вот я спрашиваю себя, в чем неточность в изложении текста, которая не позволила моим слушателям понять, что всё, о чем я рассказываю, — не более чем преображенное ходом воспоминаний и выстроенное моим воображением описание одного из фрагментов мысленно проживаемой жизни.

Фото предоставлены Ириной Вершининой