Главный персонаж предлагаемой истории, где ничто не придумано, — Тихон Николаевич Хренников, могущественный генеральный секретарь Союза композиторов СССР на протяжении 43 лет. Он был назначен Сталиным на этот пост в злосчастном 1948-м, когда постановлением ЦК ВКП(б) «Об опере В. Мурадели “Великая дружба”» был нанесен страшный урон отечественной музыке, и пробыл на нем до 1991-го. Должность руководителя была ликвидирована вместе с самой творческой организацией — ввиду исчезновения Советского Союза. Тризну Тихон Николаевич закатил с имперским размахом: на последний съезд Союза композиторов СССР, минуя привычные нормы представительства, были приглашены все две тысячи его членов, которые приехали в Москву с женами и детьми. Позднее в прессе развернулась кампания против Хренникова: его призывали к ответственности за все несправедливости в сфере музыки. Он энергично отбивался, опубликовал книгу воспоминаний, где отвел некоторые обвинения, хотя до конца оправдаться, ко­нечно, было невозможно: по должности именно он обязан был проводить партийную политику в области музыкального искусства. Где мог, он ее корректировал. Да, он зачитывал на композиторских съездах и пленумах отчетные доклады, содержавшие убий­ственно-­ложные оценки произведений и их авторов, но не он писал эти доклады; по большей части, как он признался, они поступали из ЦК непосредственно перед началом заседания, так что с текстом он знакомился, публично произнося его с трибуны. Зато в значительной мере благодаря его усилиям спустя десятилетие после принятия партийного постановления о музыке оно было отменено ЦК как ошибочное (ни в одной другой области художественного творчества пагубность или хотя бы ошибочность вмешательства партии ею самой признана не была). Зато среди членов композиторского союза (который и в этом отношении оказался среди творческих организаций единственным) за годы его правления никто не был репрессирован, никому не выдали отрицательную характеристику, которая могла бы послужить поводом для ареста. Зато он пригласил в СССР подвергнутого многолетнему остракизму Стравинского, чьи творения были возвращены отечественной культуре.

Тихон Хренников
Tikhon Khrennikov
Фото: music-fantasy.ru

Мое знакомство с маэстро произошло при следующих обстоятельствах. Еще в 1950-е го­ды Музыкальному фонду при Ленинградском композиторском союзе удалось убедить Управ­ление Октябрьской железной дороги в том, что крутившиеся в поездах одни и те же долгоиграющие пластинки с поднадоевшими эстрадными шлягерами нужно хотя бы частично заменить магнитофильмами, которые содержали бы звуковой портрет того или иного современного композитора. Мне достался заказ на музыкальный очерк о Хрен­никове. В процессе работы возникла надобность задать моему герою ряд вопросов по поводу его биографии и помещаемых на ленте сочинений. Оказавшись в Москве, я, тогда уже член творческого союза, безо всяких бюрократических проволочек был принят Тихоном Николаевичем, и в течение нескольких минут мы обо всем договорились. Подготовленный мною и посланный ему текст, видимо, был им одобрен, потому что вскоре кассета была выпущена немалым тиражом. И впоследствии при встрече Хренников всегда меня узнавал и был приветлив.

Вообще, Тихон Николаевич был славным человеком — доступным, благожелательным, отзывчивым. Ему присуща была одна слабость, которая, впрочем, свойственна всем творцам: он очень любил свою музыку. Ему хотелось, чтобы его сочинениям, его детищам было хорошо, и он трогательно о них заботился. Он охотно и мастерски сам играл и пел свои произведения и не скупился на благодарность артистам, которые их интерпретировали. К примеру, режиссер И. Г. Шароев заявлял: подобно тому как Ла Скала — театр Верди, Большой — театр Чайковского, так руко­водимый им Театр имени Станиславского и Немировича-Данченко является театром Хренникова. По ходатайству композитора Иоаким Георгиевич был удостоен звания «народный артист СССР».

Но если его музыкальные детища кто-то, как ему казалось, обижал, он настолько огорчался, что мог утерять присущее ему самооб­ладание. Вспоминаю два случая. На од­ном из московских композиторских пле­нумов Тихон Николаевич появился после начала заседания (только что прилетел, как было объяс­нено, из Самары), вышел к трибу­не и не­ожиданно для всех стал поносить — в рез­ких выражениях, но самым общим образом, не конкретизируя, — очередной том «Ис­тории музыки народов СССР», заодно награждая нелестной характеристикой его главного редактора — почтенного ученого Ю. В. Кел­дыша. Речь шла о серьезном труде, выполненном под эгидой московского Института истории искусств большим авторским коллективом, в который входили музыковеды многих городов и республик, в том числе и я. Но самое главное: книга еще не вышла из печати, и Хренников не мог ее видеть! Спустя некоторое время я обра­тился к Юрию Всеволодовичу, моему учителю, за разъяснениями. Оказалось, что встречавший начальника в аэропорту высокопоставленный «музыковед в штатском» — из тех, что писали для него отчетные доклады, — не любивший Келдыша, спросил: «А вы еще не читали, Тихон Николаевич, такую-то книгу? Там такое про вашу симфонию написано!» И этого оказалось достаточно. На самом де­ле ничего страшного, обидного для автора симфонии там не было. Замечу попутно, что с эффектом «А вы еще не читали?» мне приходилось сталкиваться не раз. Один из моих ленинградских коллег выписывал все газеты и первым прочитывал их — это было его хобби. Обнаружив в номере критическую статью, он тут же звонил критикуемому:

— А вы еще не читали? Тут Бялик (или Иванов, Петров) такое про вас написал!..

Потрясенный собеседник набирал мой номер и, задыхаясь, вопрошал:

— Как могли вы позволить себе по­добное?!

— А вы прочли?

— Нет, мне рассказали.

— Тогда сперва прочтите, затем продолжим разговор.

И хотя потом бывало непросто пере­убедить доведенного до стресса композитора или исполнителя, все же порой это уда­валось.

Съезд Союза композиторов СССР. Слева направо: выступает М. Бялик; в президиуме — Т. Хренников, Н. Жиганов, М. Заринь, Э. Бальсис, Д. Гершфельд, Г. Свиридов
Congress of the Union of Soviet Composers. From left to right: M. Byalik speaking; T. Khrennikov, N. Zhiganov, M. Zarin’, E. Bal’sis, D. Gershfeld, G. Sviridov in the presidium
Фото предоставлено М. Бяликом

А вот другой случай. В апреле 1979 го­да в Театре имени Кирова состоялась пре­мьера балета Хренникова «Гусарская баллада». В партитуру была удачно введена прелестная музыка, некогда им написанная для пьесы Алексея Гладкова «Давным-давно», а затем использованная в знаменитом фильме по ее мотивам. Спектакль был с фантазией поставлен Олегом Виноградовым и Дмитрием Брянцевым, музыкальная часть отлично подготовлена Валерием Гергиевым (то была первая самостоятельная работа дирижера в Мариинке и первая его балетная премьера). Так что после генеральной репетиции на заседание Городского художественного совета (без разрешения коего спектакль не мог быть показан зрителям) собралось много народу, и все — в приподнятом настроении. Известный композитор и близкий мой друг Андрей Петров, председатель Ленинградской композиторской организации, желая сделать шефу приятное, первым взял слово и сказал следующее:

— Еще до войны Тихон Николаевич создал песенную оперу, положившую начало целому направлению в музыкальном театре, нынче же — первый песенный балет!

Но Тихон Николаевич не обрадовался словам младшего коллеги, напротив, насу­пился, побагровел и вдруг прямо-таки закричал:

— Какая, к черту, песенная опера! Какой, к черту, песенный балет! Не существует ни того, ни другого. Бывают хорошая или плохая опера, хороший или плохой балет. А «песенный» — это придумали музыковеды, чтобы унизить нас, композиторов!

Все были смущены чрезвычайно. Через несколько месяцев в столице появилась очередная монография о Хренникове, где были названы имена злонамеренных критиков, приведены цитаты из их писаний. «Я не согласен с вами в этой части книги, — сказал я ее авторам — Я. М. Платеку и Л. Г. Григорьеву — при встрече, — но вы, друзья, даже не подо­зреваете, какое отличное название придумали, — “Его выбрало время”».

Это, собственно, предыстория, а теперь — история. Спустя девять лет после постановки балета, в апреле 1988 года, была подготовлена премьера еще одного музыкально-теат­рального произведения Хренникова — коми­ческой оперы (на самом деле, скорее, водевиля) «Голый король» — и снова в Ленин­граде, только на другой сцене — Малого театра оперы и балета. Мне сочинение резко не понравилось, и в антракте «общественного просмотра» я решил, что под благовидным предлогом смоюсь с заседания художественного совета — от греха подальше! Но потом — хотя вторая половина спектакля усугубила мое разочарование — я все-таки надумал остаться: над осторожностью возобладало лю­бопытство. Художественная несостоятель­ность нового опуса была абсолютно оче­видна — как же мои коллеги по худсовету станут выкручиваться? Сяду-ка я в углу, буду молчать и учиться у умников искусству дипломатии!

Клавир оперы «Голый король» Тихона Хренникова. Первая страница
Vocal score of the opera “Naked King” by Tikhon Khrennikov. First page
Фото: mariinsky.ru

Просторный директорский кабинет с тру­дом вместил всех желавших присутствовать. С Тихоном Николаевичем из Москвы прибыли его супруга Клара Арнольдовна (дру­зья Тишка́, как они его ласково называли, грубо острили на ее счет: «Клара правит союзом исподтишка») и многочисленная свита: верная секретарша Таисия Николаевна, замы и по­мощники, чиновники министерства культуры, руководители музыкального радиовещания и телевидения, редакторы журналов и газет. Немало было и питерских деятелей. Началось обсуждение, и сразу обнаружилось, что дипломатия не потребуется. Связанные круговой порукой выступавшие единодушно превозносили новое творение, сорев­нуясь друг с другом в подборе восторженных эпитетов: «Тихон Николаевич — величайший музыкальный комедиограф ХХ века», «изумительный мелодист», «блистательный мастер оркестра» и тому подобное. Это было кричаще несправедливо!

И я, неожиданно для самого себя, еще за секунду до того не собираясь высовываться, вдруг, подталкиваемый какой-то инстинктивной потребностью противостоять не­справедливости, попросил слова. Вол­ну­ясь, я говорил: «Глубокоуважаемый Тихон Нико­лаевич! Я вырос на ваших песнях. Я ценю, люблю ваш мелодический дар и го­рюю, когда он вас покидает. Последнее, увы, сейчас произошло. В сказке Андерсена и особенно написанной по ее мотивам пьесе Шварца, которую вы положили в основу своей оперы, персонажи такие разные — злые и добрые, смешные и трогательные! У вас же все на одно лицо, все охарактеризованы схожими простенькими куплетами-бодрячками. В этом “венке песен” отсутствует какая бы то ни было музыкальная драматургия, так что развитие фабулы звучанием голосов и инструментов не поддержано. Режиссер спектакля Станислав Гаудасинский уснастил действие кунштюками, но царящее на сцене надсадное оживление не маскирует, а лишь оттеняет, делает заметнее слабость музыкаль­ной первоосновы.

Тихон Николаевич, милый! Вы написали оперу о льстецах. Сюжет, только что разыгранный на подмостках, теперь повторяется здесь, в кабинете. Не слушайте льстецов, хотя среди них много симпатичных людей, которые по-своему желают вам добра! Взгляните трезво на происходящее, осознайте ситуацию — и ваш дар вернется к вам!»

В переполненном людьми помещении воцарилась тишина, но тут слово взяла си­дев­шая со мною рядом Елена Всеволодов­на Третьякова, питерский театральный кри­­тик, которая меня во всем поддержала и дополнительно указала на противоречия и просче­ты постановки. Запахло скандалом. Приближенные Хренникова ринулись в бой, а мы с Третьяковой оборонялись репликами.

— Вам подавай модернистские изыски — а тут мысли и чувства обыкновенных людей, для обыкновенных же людей предназна­ченные!

— Давно пережеванная демагогия!

— Михаил Григорьевич, видимо, забыл о пушкинском требовании судить художника по законам, им над собою принятым!

— Да вовсе не забыл. Но почему вы считаете, что в таком суде художник заведомо, механически прав?

Все были возбуждены до крайности. И лишь один человек хранил абсолютное спокойствие — казалось, все, что происходит, его совершенно не касается, он даже пребывает в какой-то полудреме. Это был Тихон Николаевич Хренников. Когда ему предоста­вили заключительное слово, он спокойно, обстоятельно, никого не забыв, поблагодарил руководство МАЛЕГОТа и весь его творческий состав за азарт, инициативу, талант, трудолюбие. Развернувшуюся же дискуссию подытожил кратко:

— Тут были высказаны разные мнения о моем сочинении. Значит, оно — интересное.

«Ну, молодчина, ну, хитрец! — думал я. — Все-таки урок дипломатии мною получен!»

Но это еще не вся история. Прошло несколько месяцев — звонит мне из Москвы главный редактор единственного тогда в нашей области толстого журнала «Советская музыка» Ю. С. Корев (с которым мы мальчиками во время войны в далеком Томске вместе обучались композиции у эвакуированного туда доцента Ленинградской консерватории Георгия Михайловича Римского-Корсакова, старшего внука великого композитора). Юрий Семёнович долгие десятилетия возглавлял редколлегию журнала, переименованного позднее в «Музыкальную академию».

— Мои сотрудники сообщили мне, Миша, о твоем выступлении на обсуждении оперы Тихона Николаевича. Мы предполагаем опуб­ликовать два отзыва на это произведение — позитивный и критический. Не напишешь ли ты нам этот второй отзыв?

Предложение поступило так некстати! В кармане лежали авиабилеты в Сухуми и путевки в Дом творчества «Лилэ», нас ожидали солнце, море, горы, встречи с друзьями! И все же я согласился. Мой курортный чемодан был до отказа набит клавирами едва ли не всех музыкально-сценических произведений Хренникова. Потому что я собирался не только проанализировать новый опус, но и, рассмотрев весь творческий путь композитора, доказать, что песенная опера все же существует. Наиболее показательный пример этой жанровой разновидности — известнейшая опера Тихона Николаевича «В бурю» (1939), где именно песенностью определяются как несомненные достоинства (искренность, страстность, колорит эпохи), так и серьезные недостатки (преобладание небольших симметричных песенных структур, повлекшее за собой укороченное дыхание музыки).

Оздоровительные процедуры и развлечения пришлось сократить ради того, чтобы постигать хренниковский творческий метод в его эволюции, чтобы и в похвалах, и в порицаниях быть убедительным. Работа отнимала досадно много времени, но, к счастью, мне сильно помогли моя дочь Катя и приехавшие в Сухуми отдыхать одновременно с нами ее соученицы по консерватории: они диктовали рукописный текст машинистке, переписывали многочисленные нотные примеры. В назначенный срок материал был отослан в редакцию.

Минуло еще несколько месяцев — а статью всё не печатают. Звоню в Москву:

— Когда же, Юра, опубликуете статью?

— Не опубликуем. Понимаешь, Миша, несмотря на огромные усилия, нам не удалось… найти автора для положительного отклика на оперу!

Ну и ну! Вот это друзья: ступить солидарно в нечто дурно пахнущее не побоялись, а оставить собственный неароматный след в истории никто не пожелал. Все же несколько позднее материал мой, хоть и с сокращениями, был в журнале обнародован. Я включил его в подготовленное мною пространное обозрение ленинградского музыкально-театрального сезона, и в таком контексте мои критические пассажи осмотрительная в от­но­шении начальства редакция сочла не слиш­ком заметными и достаточно для себя без­опасными.

Послесловие к истории. Пролетело еще полтора десятилетия, был конец 2002-го. Вый­дя на пенсию, я решил жить на два до­ма — в Ленинграде и немецком Гамбурге. Перед отъездом в Германию, собирая материалы для биографии Гергиева, я беседовал с людьми, сыгравшими какую-то роль в его формировании. Роль Хренникова оказалась особенно важной. Он был членом жюри международно­го дирижерского конкурса, проводивше­гося Фондом Герберта фон Караяна, где Вале­рий стал победителем. Позднее, когда моло­дой маэстро уже работал в Кировском театре, но его, несмотря на многочисленные приглашения, не выпускали за границу, Тихон Николаевич включил Гергиева в юношеский состав участников своих авторских вечеров, куда входили также Вадик Репин, Максим Венгеров, Женя Кисин. Эти концерты мне довелось слышать не раз. Замечательные музыканты вместе объездили множество стран, где Гергиев затем стал выступать и с иными программами. Так что, по существу, Хренников проложил Валерию Абисаловичу дорогу на Запад, по которой тот так успешно движется!

Ясно, что с Тихоном Николаевичем мне следовало бы побеседовать непременно. Но я был почти убежден: после того, что описано выше, он не пожелает со мною встретиться. На всякий случай я все же обратился за посредничеством к коллеге — Валентине Васильевне Рубцовой. Мы познакомились когда-то давно, когда она была еще аспиранткой и начала работать в редакции «Советской музыки». Потом по семейным обстоятельствам Валя переехала в Ленинград и не могла найти службу. Я привел ее в местное отделение всесоюзного издательства «Музыка», куда ее приняли. Возвратившись через какой-то срок в столицу, она защитила докторскую диссертацию и продолжала работать в центральном аппарате издательства, где стала первой персоной, главным редактором. Хренников испытывал к ней доверие: именно ей надиктовал мемуарную книгу. На следующий день после моего звонка Валентина Васильевна сообщила: «Приезжайте. Тихон Николаевич охотно вас примет».

Михаил Бялик
Mikhail Byalik

Так случилось, что накануне назначенного визита я занемог. Но откладывать поездку не захотел и в Москву отправился вместе с дочкой. Остановились в маленькой гостинице Союза композиторов, где было весьма дискомфортно, что выздоровлению не способствовало. Тут еще ударил жуткий мороз. Короче, сопровождаемый Катей, я еле дополз до респектабельного «наркомовского» дома в одном из арбатских переулков, где жил Хренников. Оценив мой жалкий вид, Тихон Николаевич прежде всего отвел нас на кухню, усадил за большой стол и велел гостей накормить. Были приготовлены чай, вкусные бутерброды. Насытившись, согревшись, мы перешли в просторный кабинет.

В центре комнаты, неподалеку от рояля, находился столик, уставленный фотопортретами Клары Арнольдовны, запечатлевшими ее в разные периоды жизни, и вазами с гвоздиками. Со слезами на глазах Тихон Николаевич стал рассказывать, каким другом она для него была, как спасала его не только от житейских напастей, но и от самой смерти, как тяжко ему теперь остаться без нее. Говорил он столь проникновенно, с таким доверием к нам, что мы ощутили глубокое сочувствие его горю, и наши глаза тоже стали влажными.

Он очень обстоятельно ответил на все вопросы касательно Гергиева. И хотя сообщал о вещах, мною уже слышанных от самого Валерия или прочитанных в прессе, все же получить из первых уст подтверждение происходившему было для меня важно. Ну а потом мы перешли к иным темам: говорили, конечно, и об актуальных проблемах, но больше — о прошлом. Мы с Катей почув­ствовали, что этот человек, прежде нахо­дившийся в эпицентре политических и куль­тур­ных событий, ежедневно необходи­мый мно­­жеству людей, творивший музыку и вершивший судьбы, нынче чувствует себя одиноким и невостребованным. Ему было почти девяносто, а выглядел он достаточно бодрым, и ум его был совершенно ясен. Когда речь заходила о музыке, он подходил к инструменту, наигрывал тот или иной фрагмент, и пальцы его легко скользили по клавиатуре. Нам было с ним интересно, и уходить не хотелось. Да и он не торопился отпускать нас.

На рабочем столе Тихона Николаевича лежал номер нового исторического журнала, открытый на той странице, где были помещены письма Д. Д. Шостаковича в ЦК партии. Это были в основном достаточно формальные, предусмотренные этикетом, выражения благодарности за государственные награды, за предоставленную квартиру.

— Вот, говорят, «Шостакович боролся», «Шостакович противостоял», — комментировал Хренников опубликованный текст, пока мы его читали. — Да он, подобно своим коллегам, пользовался поддержкой режима, не отказывался от благ, которые предоставлял музфонд. Он был такой же советский композитор, как и мы все.

— Такой же, да не совсем, – заметил я.

Мне вспомнилось анонимное шуточное стихотворение, которое я узнал от давно уже живущего в Америке моего друга, известного музыковеда В. А. Фрумкина, а тот услышал от не менее известного литературоведа Е. Г. Эткинда:

Жил да был композитор Хре,
Получил много Сталинских пре.
И, взойдя на ответственный пост,
Невзлюбил композитора Шост.
Но настало другое вре,
И ЦК отменил свое пост.
И тогда композитор Хре
Полюбил композитора Шост…

Поняв, что на самом деле не полюбил, я, продолжая беседовать, заметил, что в суж­дениях о Шостаковиче прибегаю к иным критериям, и не стал далее обсуждать эту тему. Благо, в журнале оказался еще один материал, живо заинтересовавший Тихона Николаевича, к которому Хренников захотел привлечь и наше внимание — о Троцком. Автор высказывал предположение (поддерживаемое нынче и другими авторитетами), что в жилах Льва Давидовича, отданного вскоре после рождения воспитываться в еврейскую семью, текла русская кровь, что был он прямым потомком Пушкина…

Тихон Николаевич рассказывал нам о поворотах своей судьбы, о больших музыкантах, с которыми встречался, о Союзе композиторов, о взаимоотношениях с товарищами по профессии, с властями.

— Однажды при посещении Суслова, — повествовал он, — тот спросил, желаю ли я познакомиться с доносами на меня, которые поступают в КГБ, в ЦК. «Только дайте слово, что никому не назовете фамилий жалобщиков и не станете сводить с ними счеты», — предупредил Михаил Андреевич. Я пообещал. Авторами писем оказались мои коллеги и сотрудники, люди, с которыми я изо дня в день работал на протяжении десятилетий, которые клялись в преданности мне, льстиво поддерживали все мои начинания. Боже, сколько там было гнусной лжи, клеветнических измышлений! Главное, пожалуй, обвинение заключалось в том, что, понукаемый женой-еврейкой, я покровительствую ее соплеменникам и превращаю Союз композиторов в еврейскую обитель. Не спрашивайте меня, кто эти подлые люди. Верный данному слову, я не рассказал о том, что читал их наветы, ни им самим, ни кому бы то ни было. И никогда не расскажу.

Провожал нас Тихон Николаевич так тепло, будто мы были его давними прия­телями…

Спустя еще пять лет я, находясь в Германии, с грустью узнал о кончине Хренникова, о том, что похоронили его, как он хотел, в родном Ельце, в саду дома, где прошло его детство. У меня вызвала чувство удовлетво­рения весть, что первый после прощания с мастером вечер из его произведений был дан Валерием Гергиевым в незадолго перед тем выстроенном Концертном зале Мариинского театра, при участии в качестве солиста-пианиста Тихона Хренникова-младшего, правнука композитора.

Нынче в концертах и по телевизору можно услышать музыку Хренникова для кино и дра­ма­тического театра. Пожилые люди, вспоминая молодость, радуются встрече с нею и по­ла­гают, что для создания этой музыки его и выбрало время. До судьбы мастера, его общественного положения и личных качеств им мало дела. Между тем проблема взаимо­от­но­шений музыкантов с властью — на примере современных персонажей — сегодня зано­во актуальна и живо обсуждается в России и ми­ре. Свидетельство из прошлого может ока­заться тут поучительным.